Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь
25 ноября Второй съезд армий фронта отменил в войсках все чины и знаки различия. Пятью днями раньше в Могилеве был растерзан революционными матросами главковерх генерал Духонин. Фронт разваливался на глазах – солдаты десятками уходили с позиций в тыл с оружием в руках и больше не возвращались… Об этом рассказал Варе приехавший в лазарет в самом конце ноября рядовой Долинский.
– Рядовой?.. – Варя не могла поверить, глядя на плечи Павла. Погон там не было, привыкнуть к этому было трудно. – Ты же… капитан!
Долинский коротко, странно хмыкнул. Варя увидела, что нескольких зубов у него нет.
– Разжаловали. После того как Ударный батальон расформировали, нас, его офицеров, как корниловцев, бросили на самые тяжелые участки фронта. Не в том смысле, что там бои, чего нет, того нет… а в том, что солдаты невменяемые. Вот и разжаловали в рядовые общим собранием. И это я еще легко отделался. Начдива, так того штыками закололи, когда он отказался погоны снять… – Павел неловко запнулся. – Прости. Я ведь надеялся Вовку перед отъездом повидать, в смысле, что он очнется.
Варя покачала головой.
– Он с августа так лежит. Он чудом тогда…
– Я знаю, – быстро перебил Долинский. – И хочу, чтобы вы знали, Варя… вы мой идеал. Правда. Простите, совсем разучился говорить красиво. – Он покраснел от злости на себя и коротко, невнятно закончил: – Поверьте, я отомщу за вас, за него и за себя тоже. За все, что они разрушили и продолжают разрушать. За то, что у вашего сына будет такое детство…
Варя изумленно смотрела на Долинского. Он волновался, моргал, теребил шинель.
– Вы сказали – перед отъездом? – вернула она его к реальности.
– Да. Еду на Дон. Неважно как, неважно, доеду ли… А вам – дай Бог счастья. Дай Бог Витеньке легкой жизни. И дай Бог Вовке выздороветь. Я в это верю. Честь имею.
Неловко щелкнул каблуками стоптанных солдатских сапог, поклонился и ушел по коридору лазарета – несгибаемый, упрямый, с трехлинейкой за плечами. Не зная почему, Варя заплакала. Где-то недалеко, в жилой комнате, отведенной ей, всхлипнул во сне, будто услышал ее голос, Витенька.
Наступила зима, лютая, без топлива, непонятная зима 1918-го. В феврале большевики в хаосе, без боев оставили Минск. 20-го в город вошли передовые части Польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого, а затем и германцы. Провозгласили БНР – Белорусскую Народную Республику, и на домах появились бело-красно-белые флаги. Но все это проходило мимо Вари, все ее мысли были о муже, по-прежнему лежавшем в коме, и сыне, которого нужно было как-то кормить и одевать. Германцы лазарет не тронули. Только раненые поменялись – вместо своих теперь были немцы, идешь, бывало, по коридору и слова русского не слышишь, будто в Берлин переехала.
Первое время на душе у Вари было ужасно тяжело. Оказывая помощь врагам, с которыми столько воевали, с которыми сражался муж… Но потом она постепенно выучилась видеть в германцах людей, разных, далеко не всегда горевших желанием идти на войну с Россией. Многие сильно тосковали по дому, плакали тайком. И она представляла, что где-нибудь там, в Лигнице или Кельне, тоже бедует какой-нибудь русский пленный, и лазаретная немка перевязывает ему рану. Об этом она советовалась с отцом Евлогием.
– А это тебе бес нашептывает, – сразу сказал он, услышав о сомнениях Вари. – Мол, добро разное есть: своих любить надо, а чужих необязательно. А добро ведь – оно ж одно. Все просто: ты к людям с добром – и они к тебе с ним же. Если не сразу, то в ту минуту, когда тебе добро особенно будет нужно.
Отец Евлогий в тот год был для Вари ангелом-хранителем. Помогал доставать питание для Витеньки, крестил его в своем маленьком храме, заходил к Варе запросто – под видом узнать, как положение Владимира, а сам приносил то полфунта чаю, то молока с Троицкого базара, то свежих бинтов. За этот год всех минских подруг Варя как-то подрастеряла: Муся Липницкая еще в конце 17-го нашла себе какого-то комиссара и с ним эвакуировалась из Минска, а Нелька Миркина сначала охладела после Вариного замужества, а потом и вовсе начала язвить, избегать встреч и пропала непонятно куда, уволилась из лазарета.
10 декабря 1918-го в Минск вернулись красные. Германский лазарет эвакуировался, немецкий врач уговаривал Варю ехать с ними, но она даже слушать его не стала. Красные тоже разместили в здании госпиталь. А потом был вот этот нежданный день, по-зимнему яркий, солнечный, который Варя не забудет до конца своих лет. День спасения. День жизни… Муж открыл глаза. Сам! От неожиданности Варя за плакала.
Говорить Владимир начал не сразу, через несколько дней. Вспоминать – и того позже. Память возвращалась к нему картинами, как в театре: первая сцена, шестая, восемнадцатая. И были мучительные головные боли, когда он скрипел зубами, взявшись за виски тонкими любимыми пальцами, и тот дикий крик, который он издал, впервые попытавшись встать… И то счастье, что залило его лицо, когда он впервые увидел сына.
– Витенька, это папа. – Варя сквозь слезы улыбалась, а Владимир бережно держал неуверенными еще руками легкое и такое родное, сладко пахнущее тельце. И этот маленький человечек агукал и улыбался ему в ответ.
Выздоравливал Владимир на удивление быстро. А вот с тем, что творится в стране, Варя знакомила мужа постепенно, исподволь. Знала, что болью резанет по сердцу все то, что случилось начиная с сентября 1917-го. Развал фронта, германская оккупация… Об отъезде Долинского на Дон она тоже рассказала, промолчав, правда, про сцену в лазаретном коридоре и непонятные слова: «Поверьте, я отомщу за вас».
– Мне будет его не хватать. – Владимир поднял на Варю глаза. Он ласково гладила ее руку. Вдруг усмехнулся: – Знаешь, как нас звали в Полоцком корпусе и потом в училище? Два брата-акробата. Мы были лучшими по гимнастике. Как будто сто лет назад это было.
– А на самом деле – семь лет всего, – эхом отозвалась жена.
– Даже интересно, – Шимкевич приподнялся на койке, – смогу сейчас повторить то, что мы тогда делали?
– Не надо, – испугалась Варя, – еще хуже станет!
Но Владимир уже рывком поднялся с кровати. Тот, кто никогда не валялся беспомощным на госпитальной койке, никогда не поймет, как сладко чувствовать свое тело сильным, литым, подчиняющимся тебе. Да как сладко просто взять нож и отрезать себе кусок хлеба!.. Шимкевич начал махать руками, разогревая себя для шведской гимнастики.
– Доброго здоровья, – раздался от двери чей-то густой голос.
Владимир и Варя обернулись одновременно. В дверях стояли двое – рослый бородатый солдат в шинели внаброску и начальник красного госпиталя, бывший полковой врач старой армии в чине коллежского советника. Он делал Варе извиняющиеся жесты, мол, как тут возразишь против того, что в палату да без халата.
– Хотя здоровье, я вижу, у вас и без того доброе, – утверждающе продолжил солдат, входя в палату. – А это хорошо. К вам у меня, гражданин Шимкевич, серьезный разговор.
Визитер казался Владимиру смутно знакомым. Но где, когда он с ним сталкивался? Поди догадайся.
– Вы, гражданочка, и вы, товарищ врач, побудьте в коридоре, – мельком взглянув на Варю, продолжил солдат. – А мы с гражданином тут побеседуем ладком.
– Только недолго, – обеспокоенно сказала Варя, – муж еще плохо себя чувствует.
– Я вижу, – с какой-то сложной интонацией отозвался солдат.
За Варей и врачом закрылась дверь. На улице хрипло просигналил автомобиль. В открытую форточку ветер донес далекие звуки оркестрового «Интернационала».
– С кем имею честь? – сухо осведомился Шимкевич.
Солдат усмехнулся.
– Да мы знакомы, Владимир Игнатьевич. Семен Куроедов. Помните, в июле 17-го мы вас комполка еще выбрали?
Владимир нахмурился. Он вспомнил ефрейтора, схлестнувшегося с подполковником Боклевским в офицерском собрании.
– Допустим. И что же?
Солдат снова усмехнулся, на этот раз смущенно.
– Ну, тогда я еще дурошлепом был. Стоял на меньшевистских позициях. Но теперь все, Советская власть для меня родная. Дрался за нее в начале восемнадцатого, потом на внутреннем фронте. И я от имени этой власти призываю вас, Владимир Игнатьевич, вступать в ряды Литовско-Белорусской армии.
– Какой-какой армии?
– Тьфу ты, я ж позабыл, что вы это… долго без памяти были, – поморщился Куроедов. – Литовско-Белорусской Красной Армии. Объединенных сил Советской Литвы и Советской Белоруссии. Против белополяков.
Куроедов зашагал по палате. Шимкевич молча наблюдал за ним.
– Обстановка на фронте сейчас, скрывать от вас не стану, – аховая. Поляки Слоним и Пинск взяли, а на днях и Вильну возьмут. В тылу всякие гады шевелятся, слыхали, в Гомеле мятеж был? В общем, мобилизуем большевиков отовсюду, где только можно. А силенок все равно маловато. И тех, кто имеет командирский опыт, тоже. Потому военспецы нам во как нужны!.. – Куроедов провел ладонью по горлу. – Вот я кто? – он ткнул себя в левый рукав шинели, и Шимкевич только сейчас обратил внимания на странные знаки различия, нашитые на нем: красную звезду и четыре красных квадрата.
