Алексей Слаповский - Победительница
– Нет, в самом деле, – сказал он в очередной раз. – Зачем мне тянуть эту ерунду? Ты все равно выйдешь замуж за другого. И я все равно тогда спрыгну с десятого этажа. Лучше сейчас.
– Если ты спрыгнешь сейчас, я точно выйду за другого, – ответила я. – А так у тебя есть шанс.
– Неужели есть?
– Пожалуйста, перестань. Мне рано, я не собираюсь замуж. И как ты будешь содержать меня, наших детей, ты подумал?
– Если вопрос стоит так... – тут же загорелся Владимир.
– Нет. Вопрос так не стоит. Одна просьба: не прыгай хотя бы до конкурса.
– Если ты победишь, тогда мне точно конец, – понурился Владимир.
– Это даже подло, – попробовала я задеть его нравственную жилу. – Ты меня любишь, значит, должен желать мне хорошего.
– Я и желаю. Но это как раз – нехорошее.
– Почему?
– Сама знаешь.
Я очень не любила эту его манеру уходить от ответов. «Сама знаешь!» – говорил он с таким видом, будто только ребенок не понимает, что он имеет в виду. Подозреваю, что он и сам этого не понимал.
Письмо десятое
Дорогой Володечка! Что я всё о себе да о себе. С одной стороны, это понятно: я очень рано стала человеком, на которого все обращают внимание. Но мне хочется и о тебе рассказать.
Я помню ясней, чем если бы это было: когда я осталась одна с тобой, то вынуждена была и работать, и воспитывать тебя. Утром я просыпалась чуть свет, на сорок минут раньше тебя. Душ, приготовление завтрака. Потом бужу тебя. Ты просыпаешься легко и светло, улыбаешься, мы завтракаем, я даю тебе наставления, что делать после школы, они всегда одинаковые: сначала разогрей обед и съешь его, потом отдохни – погуляй во дворе или поспи, если захочется, потом сделай уроки. И не заметишь, как кончится день и приду я.
Я была спокойна до полудня, когда знала, что ты в школе, под присмотром, а потом меня начинало грызть беспокойство. Я представляла: вот ты едешь из школы (это хорошая школа, но она довольно далеко), вот входишь в пустую квартиру, один, разогреваешь обед, уныло ешь его – одному скучно сидеть за столом. Дальше начинались фантазии: ты выходишь из дома, на тебя нападают хулиганы, ты бродишь по улицам, где стремительно несутся автомобили, маленький мальчик в огромном городе. Я не находила себе места до вечера, мчалась домой, и лучшие моменты были в жизни: увидеть тебя целым и невредимым, увидеть, что ты радуешься мне. Но я обязана быть строгой, я же мама, я спрашиваю, как и что ты ел, проверяю уроки (честно говоря – формально, наскоро), потом ты играешь в свои компьютерные игры, а я работаю, я всегда беру работу на дом. Ровно в половине одиннадцатого, не позже, я укладываю тебя спать: надо учесть, что минут десять-пятнадцать нам надо поболтать, посекретничать, понежничать.
Какой ты был послушный, умный и ласковый! Примерно до десяти лет. Не без капризов, но в целом ровный, спокойный, благожелательный. А потом начался этот ужас – нарастая. Голос грубел, ты вытягивался, ты начал говорить дерзко и даже насмешливо. Больше всего меня оскорбляло именно это: ты искал и находил авторитеты где-то там, среди своих 男孩37, ты видел кумиров в киногероях и телеведущих, а ко мне почему-то начал относиться с иронией. Мне иногда казалось, что ты посмеиваешься над тем, что я работаю с утра до ночи, не зная покоя, – вдвойне и втройне обидней это посмеивание оттого, что я делала это для тебя и ради тебя. В четырнадцать лет ты приобрел привычку подходить ко мне, ласково (как раньше) обнимать меня руками за голову (я сидела за столом и работала, как обычно) и говорить басом ни с того ни с сего: «Ты, мамочка, у меня дурочка!»
– Это почему? – спрашивала я, стараясь казаться спокойной.
– Да я так, шучу.
– Я знаю, почему, – отвечала я за тебя. – Потому, что встаю раньше тебя, а ложусь позже, забочусь о твоей учебе больше, чем ты сам, готовлю тебе, покупаю тебе всё, что ты пожелаешь, по первому твоему требованию. Ты прав, я дурочка. Мне пора пересмотреть наши с тобой отношения.
– Да говорю же: шучу я! – упорствовал ты.
Ты действительно не хотел меня обидеть. Ты даже не вполне понимал, что хочешь сказать. Слишком много было в этой фразе неосознанного самим тобой. Дурочка – что не выхожу замуж и не перекладываю часть забот на мужа, как другие. Дурочка – что люблю свою работу, за которую платят гораздо меньше, чем за нелюбимую, но выгодную. Дурочка – что стараюсь быть на уровне сама и тебя держать на уровне вместо того, чтобы лишний час поспать, отдохнуть. Дурочка – что годами не была в кино, в театре, да вообще почти нигде. А когда, Володечка? В будние дни у меня нет ни минуты свободной, а в выходные я сплю, отсыпаюсь – как, впрочем, и ты, поспать ты очень не прочь.
Я не просто дурочка, я дура, решаю я однажды. Это происходит после того, как я прихожу домой и вижу: у тебя гостья, то ли одноклассница, то ли девочка с улицы, в доме пахнет пивом и табачным дымом, я делаю замечание, вполне доброжелательно, а ты грубишь, басишь, говоришь гадости на тему «что хочу, то и делаю, потому что взрослый». Простая попытка найти контакт с девушкой принимается в жесткий отбив, я всего лишь хотела узнать ее имя, девушка вполне приветливо улыбнулась и собиралась назвать его, но ты заорал:
– А чего ты допрашиваешь? Тебе какая разница?
При этом ты ведь очень чуткий и умный человек – кричишь, а сам понимаешь, что выглядишь глупо, что твой ранннемужской гонор смешон. Уличив себя в этом, ты злишься еще больше, скандал, выросший из ничего, разгорается, ты уходишь с девочкой и на вопрос: «Когда придешь?» – отвечаешь: «Завтра утром!» – и хохочешь, голос громыхает в подъезде, девочка хихикает. Неожиданно я слышу всё это как бы чужими ушами, брезгливыми ушами какого-нибудь тихого старичка, который в своей конурке на двенадцатом этаже, как эхолот, с утра до вечера прощупывает окружающее пространство, злорадно выискивая в нем то, что раздражает и в который раз убеждает его в глупости, пошлости, примитивности окружающей жизни, не стоящей присутствия в ней, поэтому можно дальше сидеть в своем пространстве и не высовывать носа...
Я не плачу, у меня нет на это сил. Я сижу за столом и вдруг понимаю, что мне ничего не хочется. Ни есть, ни спать. И мне не только ничего не хочется, мне даже ХОЧЕТСЯ ЭТОГО НИЧЕГО. Очень странное ощущение отчаянья, близкого к чувству свободы. Подводная лодка стукается о дно, можно уже не паниковать – выхода нет.
Но темнеет, и всё во мне воспаляется. Я звоню тебе, ты отключен. Тут же истерика. Звонки в больницы. В милицию, в морги. Разговоры с равнодушными людьми. Результат одного из этих разговоров: мчусь в приемный покой какой-то клиники травматологии, ничего не соображаю, сопровождающая медсестра или кто-то, неважно, говорит: «Да, похоже, ваш, куртка светлая, джинсы голубые, ботинки красные с белыми шнурками...»
– Он жив?
– А что с ними сделается? Ну, дали по башке слегка, дурная кровь вытекла – только на пользу.
– Дурная кровь – из головы? Это юмор у вас такой?
– Почему? Вообще-то кровь хоть в голове, хоть, извините, в жопе одинаковая.
Грубое слово меня почему-то слегка успокаивает.
Будто я уже что-то поняла.
И правильно поняла: это оказался не ты, Володя. Да, куртка светлая, джинсы голубые, ботинки красные и даже темные волосы – как у тебя. Но это не ты.
Извиняюсь перед всеми, выхожу на улицу.
Звонок. Человек, который звонит мне крайне редко: бывший муж. Твой отец, Володенька.
Спокойным тоном, узнаваемо улыбчивым голосом:
– Привет. Вовка тут ко мне заехал, переночует, ты не против?
– Я могу быть против во втором часу ночи? Вы могли позвонить?
– Да заболтались.
– Ему в школу завтра! Как он пойдет без учебников?
– Завтра воскресенье, – говорит бывший, голос неоконченно подвисает, так и слышится несказанное: «Завтра воскресенье, дурочка!»
– Он мог бы предупредить, – говорю я, сердясь на себя, понимая, что разговор нужно немедленно прекратить.
– Да ладно. Захотел – приехал.
– Почему бы и нет, действительно! Папа видит сына раз в три месяца, папа раз в год дает сыну пять рублей, почему бы и не приехать к папе!
– Это неправда, – говорит бывший.
На самом деле это правда, но у бывшего есть гениальная особенность считать правдой только то, что он считает правдой. Он гениально умеет не тревожиться о других людях и их проблемах. Он гениально оправдывает свои неудачи, лень, свою бедность, в конце-то концов! А самое гениальное – спокойствие. Он спокоен, как просветленный Будда.
Пока я думаю об этом, он что-то говорит. Ловлю на середине фразы:
– ...неизбежно. Все мальчики вырастают и уходят от матерей к отцам.
– Да? То есть – я его ращу, я колочусь, я загибаюсь, а он уходит к тебе – ни за что?
– Почему ни за что? Я отец. Ему пора понять жизнь, для этого надо общаться с мужчиной.
– Это кто у нас мужчина?
