Адам Хэзлетт - Ты здесь не чужой
— Да, — ответил Оуэн, вспоминая вечерний вид на озеро из сада у коттеджа и как они следили за постепенным убыванием дней, отмечая, за каким холмом исчезает нынче солнце.
Миссис Гилз поднялась со скамьи.
— Пора мне.
Он проводил ее вдоль стены дома и за калитку. Фонари уже горели, хотя еще не угас дневной свет. На одном из соседних участков хозяйка поливала газон.
— Спасибо за чай.
— Не за что, — сказал он.
— Надеюсь, вы не получили дурных известий.
— Нет, что вы! — ответил он. — Друг позвонил.
— Ну и хорошо. — Миссис Гилз приостановилась возле невысокой кирпичной стены, разделявшей их владения.
— Вот что я хотела сказать, Оуэн. В моей гостиной, в углу, в столе, в верхнем ящике. Туда я положила письмо. Вы меня понимаете. Хочется быть уверенной, что кто-то знает, где искать. Волноваться не о чем, разумеется, никаких трагедий, но в случае… вы понимаете?
Он кивнул, и она снова улыбнулась, хотя глаза ее наполнились влагой. Оуэн проследил, как маленькая фигурка повернулась, прошла через калитку, вверх по ступенькам, и скрылась в своем доме.
Он еще немного постоял на дорожке, глядя оттуда на общинный выгон, где расширялась лужайка и столбики ворот белели на футбольном поле под деревьями. Игровую площадку пересекали длинные тени от их дома и соседних. Оуэн наблюдал, как тень лениво тянется к каштанам, как сгущающийся сумрак карабкается вверх по стволу — и вот уже накрыл листья нижних ветвей.
Вернувшись, он застал Хилари в кухне. Она так и сидела неподвижно, сложив руки на коленях, оцепенело глядя в сад. Оуэн прислонился к буфету, несколько минут они молчали. Потом сестра поднялась, обошла его, будто не заметив, открыла духовку. — Так, — сказала она. — Готово. Они ели в столовой — на серебре и хрустале, при угасающем вечернем свете. В вазе в центре стола стояли розы, красные и белые. Раз уж сервиз достали, Хилари выложила курицу в винном соусе на родительский фарфор, но свечи в серебряных подсвечниках так и не зажгла.
— Он еще приедет, — сказал Оуэн. Хилари кивнула. Обед закончился в молчании. К клубнике на отполированном подносе почти не притронулись.
— Я уберу, — вызвался Оуэн, когда блюда были составлены на столик. Выдавив зеленую моющую жидкость на противень, он начал наливать в него воду.
— Налить тебе бренди? — предложил он, оглядываясь через плечо, но сестра уже вышла из комнаты.
Он сполоснул все тарелки и миски и аккуратно распределил их в посудомоечной машине. Начисто вымыл бокалы под струей теплой воды и оставил сохнуть на подставке. Наконец завернул кран, и в кухне наступила тишина.
Отмерив себе порцию скотча, Оуэн уселся возле стола. Дверь, выходившая в сад, так и осталась открытой, в сумраке Оуэн различал кусты азалии и заросли рододендрона. Через дорогу от дома, где они жили в детстве, располагалась усадьба с ухоженными цветниками, главное здание окружал ров. Хозяйка, старая миссис Монтагю, пускала детей поиграть на холмистых лужайках и в лабиринте фигурно подстриженных деревьев. Летом они долгие часы проводили там, гонялись друг за другом по берегам рва, «удили» рыбу, привязав к прутику веревку. В прятках всегда победителем 'выходил Оуэн, потому что неплотно зажмуривался и видел, куда побежала сестра. Он до сих пор помнил непонятное ему самому разочарование, даже гнев, когда, проследовав до облюбованного ею убежища, он хлопал Хилари по голове. И сейчас ему представлялся этот сад, нераспустившиеся бутоны, впивающие прохладный вечерний воздух, ветви деревьев, что восстанавливают силы в темноте.
Из передней комнаты послышался негромкий звук — толи стон, толи судорожный вздох. Хилари плакала.
Он сломал ей жизнь. Теперь он сознавал это с той уверенностью, от которой всегда уклонялся. Годами Оуэн убеждал себя, что сестра давно забыла Бена, по крайней мере, перестала думать о нем. Поднявшись из-за стола, он подошел к двери в коридор, но там остановился. Как, чем утешить ее?
Стоя в дверях, прислушиваясь к ее рыданиям, Оуэн припомнил, когда в последний раз видел сестру плачущей. Так давно, словно из прошлой жизни: летнее утро, она только что приехала из университета, вместе они прошли по полям, залитым ярким солнечным светом, и вышли клубам, чьи зеленые листья тоже блестели под солнцем, ветви гнулись под тяжестью желудей. И тогда она заплакала впервые за много лет с тех пор, как мать решила покинуть их. Тогда Оуэн стоял рядом и утешал ее — наконец наступил его черед, ведь Хилари так долго оберегала младшего брата.
Заслышав в коридоре его шаги, Хилари притихла. У входа в гостиную Оуэн снова остановился. Когда за столом, после завтрака, он читал послания из Америки, не только Бена он ревновал. Его вытеснили, нашли замену — вот ужас, и с этим ужасом он не совладал.
Оуэн начал медленно подниматься по ступенькам, опираясь рукой на перила, аккуратно ставя ноги на потертую дорожку. А что, если весь остаток жизни они проведут в такой тишине, думал он.
Добравшись до своей комнаты, Оуэн подошел к окну и вновь уставился на футбольное поле.
Детьми они каждое воскресенье ходили в деревню, слушали проповедь. Милосердие, самопожертвование. Нормандская церковь, десятки тысяч прихожан за много веков протерли каменный пол чуть ли не до дыр. Собрание верующих пело; «Подай мне лук сияющего злата! Подай мне стрелы любви!» Мать тоже пела. Взмывали жалобные голоса: «Бродили ли в древности эти стопы по английским зеленым холмам?» Как ему хотелось хоть во что-то поверить, если не в слова Писания, то хотя бы в скорбь, звучавшую в этой музыке, в духовную жажду, изливавшуюся песнопениями! После похорон матери он даже не заглядывал в храм. С годами его религией стал пейзаж, открывающийся из окна поезда, или вид на общинный выгон под вечер — в больших горизонтах его воображение не нуждалось.
Но теперь, глядя в окно, он впервые ощутил равнодушие травы, и деревьев, и дальних домов — застывшие в своем спокойствии, они не судили и не прощали. Еще минуту он провел у окна, созерцая футбольное поле. Потом решительно подошел к гардеробу и вынул оттуда коробку из-под обуви.
Хилари слышала, как брат прошел наверх и как закрылась дверь в его комнату. Слезы высохли, на смену им пришла мертвая тишина. Взгляд Хилари был прикован к большому креслу напротив: еще одна реликвия из родительского гарнитура. На подлокотниках ткань протерлась, спереди, на сиденье, и вовсе порвалась. Поначалу они собирались избавиться почти от всего, от выцветших ковров и от тяжелых штор, но имущество родителей надежно разместилось в доме, а потом уже ни к чему было что-то менять.
Иногда, стоя в очереди в кассу супермаркета, Хилари бросала взгляд на обложку дизайнерского журнала: залитое солнцем помещение со светлыми деревянными полами, яркие, какие-то надежные тона, белое покрывало на белой кровати. Но желание посещало ее лишь на краткий миг. Хилари знала: в такой комнате она сама превратится в чужака.
Она допила остатки вина и поставила бокал на журнальный столик. Наступила ночь, в окне виднелось отражение лампы, каминной доски и книжного шкафа.
«Занятно, да? Как все это сложилось», — приговаривала ее подруга Мириам Фрэнкс, если речь заходила о том, что обе они так и не вышли замуж. Хилари кивала в ответ, вспоминая тот вечер, когда они с Беном сидели в саду возле коттеджа, говорили об Оуэне. Только человек, который так хорошо понимал Оуэна, как Бен, мог бы стать ее мужем.
Выключив свет в комнате, Хилари перешла в кухню. Оуэн протер стол и шкафчики, все расставил по местам. Хилари чуть было не расплакалась вновь. Какая печальная, словно плененная жизнь! Оуэн то и дело хоронил друзей и при этом ужасно боялся, как бы «люди» не узнали. А она так неистово любила его всегда, что его страхи, его зажатость сделались ее собственными. Много ли пользы принесла ему сестринская любовь? Вот о чем она думала, задвигая створки высокого окна.
Наверху, в комнате Оуэна еще горел свет, но сестра не постучалась в его дверь, не пожелала, как обычно, спокойной ночи. Она прошла в свою спальню, по коридору напротив, закрыла за собой дверь. Тонкая стопка писем ждала ее на кровати. Много лет назад она прочла эти письма — понадобилась к Рождеству коробка, и Хилари наткнулась на ее содержимое. Она позвонила. Бен уже был женат. Несколько месяцев, с полгода, наверное, Хилари кипела от гнева, но воли себе не давала, памятуя о том, сколько раз Оуэну предоставлялась возможность уехать от нее, но он ее не покинул.
Она склонилась над постелью, глядя на бледно-голубые конверты. Хорошо, что Оуэн отважился наконец признаться. Завтра, ужиная на кухне, Оуэн предложит съехать, а она объяснит брату, что вовсе не хочет этого.
Хилари отложила письма в сторону и начала раздеваться. Улеглась в постель, выключила ночник у кровати. На мгновение в темноте ей представилось, что она вновь оказалась в той роще и, подняв взгляд к тому, что свисало с гигантского дуба, обеими руками закрыла младшему брату глаза.
