Стивен Фрай - Радио
Мой муж Клод скончался семнадцать лет назад, а титул унаследовал Бобби. Ему тогда было десять лет. Второй мой сын, Кит, занимается где-то в лондонском Ист-Энде реставрацией мебели. Мы видимся очень редко. Если он не начищает какой-нибудь кухонный шкаф или не покрывает французским лаком комод, то работает над собственной мебелью. Знаете, как говорят, если ты не стал наследником, значит ты не старший сын. А дочь, Мавинда, — она актриса, возможно, вы ее даже видели. Это та самая девушка, которая говорит, что не может поверить, будто какой-нибудь порошок способен отчистить ее ночнушку без кипячения. Мы все ею гордимся. Правда, что такое ночнушка, я понятия не имею. Наверное, какая-то одежда бедняков. Но знаете, на эту роль целили очень многие. Говорят, Джуди Денч[63] обещала Мавинде глаза выцарапать, до того завидовала. Ладно, я позвоню Криту, он вам все покажет. Обязательно загляните ко мне снова, так приятно сидеть здесь, вспоминать о прошлом. Собственно, у меня завтра вечером прием, может быть, вы согласитесь…? Гости должны будут приехать в одеждах прославленных исторических лиц. Нед Шеррин, он явится в своем собственном виде. Ах, вы знакомы с Недвином? Могу рассказать вам о нем одну очень смешную историю. Вы знаете магазин дамского белья на Нью-Бонд-стрит? Ну так вот, как-то раз захожу я туда под вечер и вижу…
ШЕРРИН: К сожалению, время, отведенное нами для леди Розины Сбрендинг, закончилось, и мы вынуждены перейти к следующему номеру нашей программы, а именно…
Открытка, присланная Трефузисом из Америки
В начале лета 1986 года я отправился в Америку, где репетировалась бродвейская постановка мюзикла «Я и моя девушка». Вследствие этого Трефузису пришлось посылать оттуда звуковые открытки.
ГОЛОС: Дональд Трефузис, заслуженный отставной профессор филологии и член колледжа Святого Матфея, Кембридж, находится в настоящее время в Америке. Он прислал нам свои впечатления от страны, в которую попал впервые в жизни.
Да, ну хорошо, привет всем, кто остался дома. Подумать только, все вы уютно покоитесь на зеленом лоне Англии, в тысячах миль отсюда, в то время как я ввергнут в эту навязчиво половозрелую чащобу стекла и бетона, которая сбивает с толку мое сознание и грозит выбить мой разум из седла. Я нахожу затруднительным выполнять указания чрезвычайно милого и юного звукоинженера и говорить нормальным, ровным голосом. Если я кричу, прошу прощения, меня толкает на это и волнение, и мысль о том, что вы отделены от меня всею ширью Атлантического океана.
Я приехал сюда, как наверняка знают те из вас, кто читает «Neue Philologische Abteilung», чтобы поучаствовать в посвященной миграции переднего лабиального звука конференции, которую проводит нью-йоркский Колумбийский университет. Чтобы не вдаваться в подробности чрезмерно технические, речь идет о влиянии испанского взрывного звука на американский английский язык, — область, в которой меня считают своего рода специалистом.
Поскольку я впервые за всю мою жизнь покинул пределы Кембриджа, вам не составит труда сообразить, что в последние несколько дней я испытывал своего рода испуг. «Культурный шок» — вот, сколько я понимаю, terminus technicus,[64] посредством которого здесь описывают нападающее на человека тягостное чувство растерянности и отрешенности. Мне трудно поверить, что даже какая-нибудь иная планета сможет преподнести нам столько же сюрпризов, сколько таит в себе этот напряженный, требующий мгновенных реакций город.
Прежде всего, я должен осведомить тех, кто не посещал эту островную конурбацию, что здания здесь очень высоки. О да. Чудовищно высоки. Ну очень высоки, очень. Это факт. Они просто тянутся и тянутся вверх. Я говорю это, находясь на двадцать первом этаже одного из них, а ведь поднимаясь сюда, я не проделал и трети пути до его верха.
А поскольку, даже разглядывая персидские палимпсесты кипрской династии на шестом этаже университетской библиотеки Кембриджа, я имею обыкновение заходиться, время от времени, в судорогах, легко представить себе, какие мучительные, неловкие сцены, какие увещевания имели место в лифте этого здания, когда я впервые посягнул на него. Мне стоит лишь подумать о них, как у меня голова начинает идти кругом. Чрезмерная высота этих строений формирует, как вы легко себе можете представить, саму линию здешнего горизонта. Результат отличается, что на деле весьма удивительно, поразительной красотой. Должен также сказать вам, что местные таксиметрические кабриолеты, или такси-кебы, как их здесь для краткости именуют, окрашены в веселый, живительно желтый цвет, примерно такой же, как у весенних мимоз, что и украшает город напоминающими о названном времени года вкраплениями словно бы первоцвета. Я полагаю, что в течение года машины эти меняют окраску, — осенью они становятся красными, зимой белыми, а летом, быть может, небесно-голубыми. Впрочем, нет, юный инженер, расположившийся по другую от меня сторону стеклянной перегородки, покачивает головой. Ну понятно, они всегда остаются желтыми.
Однако вернемся к моей специальности. Здесь говорят не «специальность», а «спецальность». Кроме того, местные жители выбрасывают предпоследнюю «и» из слова «алюминий» — получается «алюмний». И кто может запретить им это? Одну из самых распространенных здесь тем для обсуждения составляет ударение — «stress», как именуем его мы, ученые-лингвисты. Здесь о нем говорят постоянно. Похоже, американцам удалось нащупать связь между ударением и диетой, и это очень меня занимает. Должен вам сказать, интерес Америки к моей научной дисциплине представляется мне и чарующим, и бодрящим, ведь большинству англичан различие между филологией и лингвистикой представляется примерно таким же, какое существует между двумя днями одной недели. А здесь все только об ударении и толкуют. Возьмем, к примеру, слово «Гонконг». Здесь его произносят так: «Гон Конг», словно давая понять, что существует какая-то иная разновидность «Конга» и ее лучше не путать с той, которая «Гон». Гон—Конг. Ударение на первом слоге. У американцев имеется также собственный сорт растворимого кофе, вам, возможно, известный, — называется «Максвелл-Хаус». Так, во всяком случае, он называется у нас. Здесь его именуют иначе: «Максвелл—Хаус». Равноправие ударений намного меньшее. И еще, американцы почему-то верят, — если, конечно, я могу верить их газетам, — что все эти проблемы с ударениями в значительной мере порождаются курением и отсутствием телесных нагрузок. Я-то всегда полагал, что они вызваны просто-напросто трансисторическим раздельным развитием британского и американского английских языков, плюс влиянием идиша, — особенно приметным в слове «чикен—суп». По-видимому, мне еще многому предстоит научиться.
Несколько дней назад ко мне подошел на улице джентльмен, спросивший: «Хотите легкий мак?», на что я совершенно искренне ответил: «Нет, я предпочитаю пышно-тяжелые георгины». В виде награды за мое чистосердечие мне просто-напросто расквасили нос. Думаю, прежде чем я снова решусь выйти на улицу, да еще и в одиночку, мне нужно будет с большим усердием изучить местные обычаи. Спасибо, что выслушали.
На случай, если миссис Миггс включила, как обещала, приемник: не забудьте стирать пыль с книг, миссис М., и помните, что рвотные таблетки Мильтона находятся на винном шкафчике, который стоит у меня в кабинете под гравюрой Котмена.[65] Мильтона нужно будет положить на спину, раздвинуть ему челюсти и вложить в рот таблетку. После этого можете считать следующий вторник свободным. Всем до свидания.
Вторая открытка
Дональд Трефузис, заслуженный отставной профессор филологии и член колледжа Святого Матфея, Кембридж, по-прежнему находится в Нью-Йорке.
Бедственное событие! Пагубное происшествие! Господи, с чего же начать? На прошлой неделе я делился с вами восторгами, которые навеял мне Нью-Йорк. Должен признаться, что теперь я начинаю находить жизнь в этом навязчиво половозрелом городе несколько утомительной. Мое выступление перед филологами Колумбийского университета прошло очень успешно. Я посвятил его истокам «инертного “р”» в английских городских диалектах. И продемонстрировал родовое сходство между «инертным “р”» кокни, какое мы слышим во фразе «расхристанный раздолбай рушится в ров», и «инертным» же «р» бруклинцев, приметным во фразе «расхристанный раздолбай рушится в ров».[66] Как вы легко можете вообразить, доклад мой вызвал сенсацию. Однако после этого научного триумфа я оказался предоставленным по преимуществу самому себе. И с огромным воодушевлением и интересом занялся изучением Нью-Йорка. Совершенно поразительная этническая куча-мала. На этой неделе я отправился на юг, в нижний, как здесь выражаются, город, и результат оказался чарующим, но в конечном итоге катастрофическим. Я оказался на Канал-стрит, той, что пересекает Мотт-стрит и Чайнатаун, в местах поистине поразительных. В них ты ощущаешь себя прорвавшим ткань пространственно-временного континуума и мгновенно перенесшимся в Гонконг. Улица за улицей заставлены здесь китайскими банками, ресторанами, супермаркетами и магазинами игрушек. Но давайте пройдемся немного по Канал-стрит — и eccolá![67] Мы попадаем на Малберри-стрит, в Маленькой Италии. Вот за этим столиком погиб осыпанный градом пуль Джо Бандано. Вот в этом ресторанчике Луи Фарнезе, еще не успевшего покончить с забаглионе, нашпиговали свинцом. Вот в эту канаву стекала кровь прославленного тенора-бельканто Вито Маттеоле, скончавшегося от носового кровотечения.
