Александр Иличевский - Ай-Петри

– На Симферополь, купейный, нижняя полочка, на семь двадцать… На Симферополь, нижняя полочка, купейный.

До отправления оставалось сорок минут, билеты тогда еще были неименные, я слышал в очереди, что граница с Украиной уже есть, но вроде бы «форму погранцам еще только пошили», – и эта нетребовательная безымянность меня и подкупила.

Я тронул его за плечо:

– Симферополь – это в Крыму?

– Ну как можно? Столица!

– Почем?

– Своя цена. Семь сотен.

Расплачиваясь, я прикинул: на обратный билет денег уже нет.

– Как вас зовут, молодой человек? – довольный сделкой, он посмотрел на меня с надеждой.

– А вас?

– Май Петрович, младший научный сотрудник Никитского ботанического сада, – обрадовался он.

Поезд тронулся незаметно, перрон отплыл из-под ног. Я хотел шагнуть наружу, сделать три быстрых шага, погасить скорость и не оглядываясь отвернуть в сторону, к выходу в город, – как вдруг проводник оттеснил меня в тамбур, закрывая дверь.

Вагон был полупустой. Проводив огни Москвы в неизвестность, я кинулся на верхнюю полку.

Каждая моя мышца была напряжена от многодневной бессонницы и возбуждения. Я попробовал глубже дышать, и погодя удалось забыться. Однако в вагоне топили как в бане – и сон от духоты оказался морочным, неглубоким. Он состоял из разболтанного стука колес и мертвой тишины стоянок.

На рассвете меня растолкали таможенники. Их интересовал мой багаж. Точнее, его отсутствие. В начале апреля, студент, москвич, без тур-снаряги?

Очевидно, подозревая во мне финансового курьера, они забрали паспорт и вывели меня в тамбур. Я подумал – и насторожился, вспомнив о ракетнице и патронах, оставленных в куртке, которую, свернув, подложил под подушку.

Таможенники наседали – терпимо, но впритык.

Тогда я сказал, что в Ялте у меня умерла невеста.

XIV

Поезд в Симферополь пришел поздно вечером. Я хотел ехать непременно к морю, в Ялту. Мое невежество отождествляло этот город со всем Крымом. На вокзальной площади выяснилось, что в Ялту идет почему-то троллейбус. Я едва успел на последний рейс.

Припоминая карту, я поверил не сразу, что на троллейбусе можно преодолеть 70 км горной дороги. Мое представление рабски привязывало этот вид транспорта исключительно к городскому ландшафту, ограниченному Садовым кольцом, плюс-минус Пресня или площадь Победы.

Вскоре оказалось, что Ялта вовсе не пригород Симферополя: начался затяжной петлистый подъем, и горы темноты выросли в окнах.

Троллейбус остановился у поста ГАИ. Я прочитал на бетонном козырьке остановки: «Перевальное». Здесь уже лежал на обочине снег.

Сонные милиционеры прошлись по салону и вышли в задние двери. Поговорив с водителем, гаишники отвели шлагбаум. На нем я заметил табличку: запрет движения при наледи на дороге отплыл в темноту. Под полом взвыл двигатель.

«Куда я еду? – наконец содрогнулся я. – На троллейбусе, через горы, в снега?..»

У виска текло и дрожало черное холодное стекло. Я вслушивался в себя. Так крона поваленного дерева прислушивается к комлю, где уже остановился ток жизни.

Впереди дыбилась, накатывала, извивалась, слетала вниз дорога. Свет фар то обрывался над уступом, то зарывался в лесистый склон. Узость обзора новой невиданной местности вынуждала глаз достраивать темноту – контурами, плоскостями, раскрывать неведомые лекала.

Фары иногда выхватывали застигнутые врасплох деревья, чьи лица можно было на мгновение увидеть в пересечениях ветвей. Искаженные неожиданностью, они рассыпались в сплетениях.

Распухшая кисть, разбитая о скулу того, кто был сейчас с нею, сильно ныла. Я приложил ее к стеклу.

Скоро из-за поворота далеко внизу высыпал и задрожал рой огней. Мне хотелось поскорей уже расстаться с горным троллейбусом, и я удивился, что объявленная водителем Алушта – это все еще не окраина Ялты.

XV

Как ни вглядывался, я не мог ни разглядеть, ни учуять присутствие моря. За Алуштой водитель стал оглашать остановки с будоражащими названиями. Из них можно было составить топонимику произведений А.Грина: Лазурное, Кастель, мыс Плака, Малый Маяк, Партенит, Артек…

И тут я поднял голову. Как в послесмертие, я въезжал в наделы «Военной тайны» и наименованного рая моего пионерского детства.

Погруженное в потемки, воображение было взвинчено чуткостью как осязание слепого. Далее последовали Гурзуф, Монтодор, Никита, Массандра… И когда представление ландшафта, основанное на звуке названий, достигло инерции почти цветового зрения, – водитель буркнул: «Конечная. Не забываем вещи», – и швырнул микрофон на торпеду.

Впоследствии первое мое впечатление об этом городе долго сопротивлялось той развязной курортной обыденности, которой он оказался полон знойными летними днями. Тогда – той апрельской ночью, у моря, на краю расколовшейся льдины империи Ялта привиделась мне сумрачным загадочным городом. Он выглядел так же таинственно и сурово, как декорации романтической трагедии.

Однажды мне довелось провести ночь во вспомогательном машинно-декорационном цеху Большого театра, служившем как бы корабельным кладбищем списанных спектаклей. Цеховой сторож – мой институтский, отчисленный приятель – угощал меня узбекской мадерой «Сахра». Мы сидели на эшафоте из оперы «Мария Стюарт». Последний раз королева всходила на него в 1938 году. Рядом торчали очень искусные развалины ветряной мельницы. Мы играли в шахматы. Я опирался на древко фанерной алебарды, зажатой между колен. Бутылка стояла на плахе. Все высоченное темное пространство вокруг было заставлено, завешено, загромождено чужим драматическим воображением. Вдалеке справа располагался квартал двустенных домов с черепичными крышами и проволочными винтовыми лестницами, с щитовой мостовой вокруг, с чередой балкончиков, заставленных вазонами, увитых тряпичным выцветшим плющом. Слева обложными плоскостями в темные решетчатые выси колосников уходили гигантские холсты. Диковинный пучеглазый петух, потрясая гребнем, распустив красно-зеленые перья, раскрыв гневный клюв, не то набрасывался на золотое лучистое яйцо, не то пел ему гимн. За ним следовал темно-синий холст, меланхолически увлекавший взгляд – луной, горой и раскинувшимся морем с клинком световой дорожки. Прямо по курсу раскрывался во весь фронт, как «Явление Христа» в Третьяковке, холст – с полем, холмом, грудой камней около одинокого дерева – и удаляющейся за лазурный плавный горизонт извилистой тропинкой. Сидя на эшафоте и передвигая на доске фигуры, я старался не оглядываться. Сзади простиралось песочное полотно с ансамблем египетских пирамид подле гигантского изваяния собаки, сидящей наподобие сфинкса. Чуть правее виднелся холмик с невысоким Т-образным крестом, с перекладин которого свисали веревки. Их лохматые джутовые косички были намотаны ровно вкось, как швартовые концы на тумбе причала. Дальше проступали в сумраке колонны Парфенона, размером не превосходящего сарай. Отрывистое неровное освещение скрадывало сделанность этих пространств. Тут и там слышалось шебуршание мышей, устраивавших царапучие бега, сыпучие прыжки. Иногда неведомый сквозняк приводил в шевеление холсты или бессонный напарник моего сторожа, с воздушным ружьем на плече, проходил наискосок по полю с деревом и камнями – и, вздрогнув, я спешил глотнуть мадеры.

Там, в декорационном цеху, я мрачно чувствовал себя незваным гостем в наделах постороннего воображения. Так же я ощутил себя той ночью в темной Ялте. Город был похож на сумеречный, нежилой холст диорамы. Извлеченный из чердачных запасников – из недр стратосферы, вместе с пришпиленными раскладушками строений, он безжизненно свисал над штормящим морем, поглотившим всю землю…

Вне пределов автовокзала царила темень. Пассажиры, выйдя из троллейбуса, один за другим пропали в ней. Спохватившись, я едва успел настичь хромую старуху. Выслушав, она ткнула рукой в темноту и пропала.

Было начало одиннадцатого, но в домах уже почти не было светящихся окон. На ощупь я двинулся к морю. Мне важно было поскорей осознать его близость. Море всегда для меня было опорой, домом. Вдоль него не заблудиться. Рядом с ним Бог ближе. Так мне казалось.

Спустившись к набережной, непредсказуемо открывшейся из-за домов, я был взволнован: наконец я услышал тонкий запах Черного моря. Родной запах Каспия – пронзительный, развязный, его было слышно чуть не за километр. Этот километр я всегда преодолевал, задыхаясь от восторга. Но вот Черное море подпускало почти вплотную, пахло вкрадчиво, в темноте его запах как бы подманивал в пучину.

На набережной у скамеек располагались группы подростков. Меня вдруг окликнули, приняв за своего. Я кивнул темноте.

Видеть море я не мог. Я его слышал. Справа на краю грохочущей бездны мигал маяк. Сразу за парапетом стояла стена мглы. В ней рыскали, вспыхивали серые кони, иные наскакивали, разлетались – и водяная пыль летела в лицо. Мертвая безветренная зыбь в совершенном воздушном покое обрушивала на мол свои шеренги.