Джон Гарднер - Осенний свет
– Отец, – повторила она строже, – ступай выпусти ее.
– Нет уж! – ответил он и решительно вперил в нее глаза. – Да потом, она небось спит.
Он повернулся, решительно прошел через кухню, звонко топая железными подковками башмаков, и вынул из буфета стакан. Подняв, придирчиво осмотрел на свет, будто опасался, что тетя Салли могла оставить его грязным, хотя опрятнее нее не было на свете хозяйки, и он это отлично знал. Потом, со стаканом, подошел к холодильнику, достал льда из голубой пластмассовой коробки и, наконец, поднес стакан со льдом к высокому угловому шкафику, где у него хранилось виски.
– Тебе не кажется, что с тебя на сегодня хватит? – спросила она.
Он вздернул голову и посмотрел на дочь искоса, кипя негодованием.
– За весь вечер один стакан я выпил, и больше ни полглотка, понятно?
И это, она знала, была правда. Во-первых, он в своей жизни не сказал слова лжи, а во-вторых, много пить было не в его привычках: он прошел один раз через это и бросил. Она, поджав губы, смотрела, как он наливает виски, разбавляет водой. Интересно, который час, думала она, и где, черт возьми, мои сигареты? Она помнила, что последний раз держала их в руках, когда шла поднимать Дикки, чтобы отнести его в машину. Словно въявь, увидела, как кладет пачку на каминную полку. Ни слова не говоря, она открыла дверь и прошла в гостиную. Дикки крепко спал. Она протянула руку за сигаретами. В это время зазвонил телефон. Это Льюис, подумала она. О господи.
– Тебя! – крикнул отец из кухни.
Телефон стоял на расстрелянном телевизоре. Она вытряхнула из пачки сигарету и подняла трубку.
– Алло! – Она вытащила спичку и торопясь чиркнула. На спичечной этикетке была картинка «Бостонское чаепитие». Всюду это двухсотлетие, куда ни посмотришь. Совсем, что ли, рехнулись люди? – Алло? – повторила она в трубку. Руки у нее дрожали.
– Это ты, Джинни? – спросил Льюис сонным, растерянным голосом, словно это она ему позвонила, а не он ей.
– Привет, Льюис.
Она торопливо затянулась. Подумала: благодарю бога за сигареты; потом, вспомнив про отца и тетю Салли, еще: благодарю бога за рак! Негромко, чтобы не разбудить Дикки, она сказала:
– Милый, я еще здесь, у отца. У них вышла маленькая неприятность, и я...
– Я тебя плохо слышу! – крикнул Льюис.
– У них тут вышла неприятность, – повторила она громче.
– Неприятность?
– Ничего серьезного. Отец и тетя Салли...
Она не договорила, по спине у нее вдруг пробежал холодок. В чем дело, осозналось не сразу: во дворе заглох мотор машины.
– Джинни! Ты меня слушаешь?
Она глубоко затянулась сигаретой.
– Да. Я тебя слушаю.
– Джинни! Твой автомобиль заглох! – крикнул отец из кухни.
Она сжала левый кулак и возвела глаза к потолку.
Льюис спрашивал:
– С тобой ничего не случилось, Джинни? – И не то чтобы в осуждение, к осуждению он был неспособен, а словно бы сообщая новость, быть может для нее небезынтересную, сказал: – Уже полвторого ночи.
– Да, я знаю, – ответила она. – Милый, я буду дома, как только смогу. А ты ложись и спи.
– Дикки не болен?
– Нет, нет, Дикки в порядке. Ты спи спокойно.
– Ладно, душа моя, – сказал Льюис. – Ты там долго не задерживайся. – Это не было, разумеется, приказом, он приказывать не умел никому, даже своим собакам. Просто добрый совет. – Так спокойной ночи, душа моя.
– Да, да, спокойной ночи, милый.
Она опустила трубку и заметила, что Дикки открыл глаза и смотрит на нее.
– Ты спи, – распорядилась она, указывая на него пальцем. Он тут же зажмурился.
Вернувшись на кухню к отцу, Джинни сказала:
– Ну что, отец, ты будешь отпирать дверь или мне это сделать?
– Видать, тебе придется, больше некому.
Он поджал губы и заглядывал в стакан, разбалтывая лед. Не бог весть что, но все-таки больше, чем она надеялась.
– Где ключ? – спросила она.
– Должно быть, в пепельнице на телевизоре, – ответил он. – Где всегда.
Она пошла, взяла ключ и, вернувшись в кухню, подошла к двери на лестницу. Но на пороге задержалась, оглянулась на отца и спросила:
– Что она, по-твоему, сделала такого ужасного?
– Болтала, – ответил он.
– Болтала, – как эхо повторила она. И замолчала выжидательно, слушая шорох часов над плитой.
– Наговорила много такого, что негоже слушать малому дитяти.
Он отпил глоток виски. Стакан он держал неловко, локоть наружу, будто пил из ковша.
– А если к примеру?
– Неинтересно вспоминать.
– Мне было бы интересно, – сказала Джинни, вздернув брови. Она подбросила и поймала ключ той же рукой, где у нее была пачка сигарет. Но ей был знаком этот его упрямый, самоуверенный вид. Судный день наступит и пройдет, а он все так же будет стоять, будто сноп на ветру, и не прибавит больше ни слова.
– Можно лошадь силком подвести к воде, но пить ее на заставишь, – сказал он.
– Лошадь – или мула, – вздохнула она и поднялась по лестнице. Она отперла замок, повернула и потянула ручку, потом толкнула дверь от себя. Ничего не получилось. Дверь была заперта изнутри на задвижку.
– Тетя Салли, – тихо позвала она.
Никакого ответа.
Она подумала немного, потом легонько стукнула в дверь. Прислушалась, повернув голову.
– Тетя Салли! – позвала снова.
– Я сплю, – послышалось из комнаты.
– Тетя Салли, ты не спишь, ты же разговариваешь.
– Я разговариваю во сне.
Джинни еще подождала. Ничего. Потом опять позвала:
– Тетя Салли! У тебя свет горит. Мне видно из-под двери.
И опять постояла, повернув голову, прислушиваясь, как воробей. Как будто бы за дверью скрипнула половица, а так – ничего.
– Оба вы помешанные, – сказала Джинни.
Никто не отозвался.
Она чуть было снова не заперла дверь, но все-таки передумала и сказала:
– Ну хорошо. Сиди там и дуйся. Надумаешь выйти, имей в виду, что дверь отперта.
Прождала еще полминуты, но старуха не пожелала ответить, и тогда она прошла дальше по коридору, зашла ненадолго в ванную, потом спустилась обратно в кухню. Отца там уже не было. Она пошла в гостиную и хотела было положить ключ обратно в пепельницу, но передумала и сунула к себе в карман, а то еще, чего доброго, старик снова вздумает запереть дверь, – хотя, если уж он что затеял, этим его не остановишь, он может и гвоздем забить. С него вполне станется.
– Отец! – позвала она.
– Я уже лег, – отозвался он.
Он спал в комнате за гостиной, в годы ее детства там гладили белье. Она прошла мимо спящего на кушетке Дикки, повернула ручку, приоткрыла дверь и заглянула к отцу. У него было темно.
– Долго тебе лежать не придется, если я не смогу завести машину, – сказала она.
– Не сможешь завести машину, тогда ступай переночуй у тети Салли, – с язвительным смешком ответил он.
– Как бы не так, черт возьми. Ты мне тогда лошадей заложишь.
– Не забудь свет погасить!
Они оба услышали, как наверху тетя Салли спустила воду в уборной.
Но машина неизвестно почему завелась со второй попытки. Джинни вернулась в дом за Дикки, выключила свет, задвинула камин экраном – отец никогда им не пользовался, зря, мол, тепло пропадает, – перенесла ребенка с игрушкой в машину и уехала домой.
Старуха у себя в комнате слышала, как она отъезжала, и улыбалась злорадно, ну в точности как ведьма из телепередачи – об этом сходстве она сама знала и ничего не имела против, отнюдь! Сколько лет старалась быть доброй христианкой, как положено, честь по чести, а много ль ей это дало? Телевизор с выбитым нутром да кривую бедную спаленку, куда она работницу бы не поместила, если бы все еще была хозяйкой в своем доме; в этой комнате, чуть только ветер посильнее, сквозняки гуляют – даже двери дрожат, и вообще такой вредный воздух, что ее бальзамин в зеленом керамическом горшочке – он у нее дома рос, можно сказать, сам по себе, а тут, вот пожалуйста, почти засох, и, что она с ним ни делает, проку чуть. Нет уж, она будет читать этот дешевый романчик, и наплевать ей, что о ней подумают.
Она открыла книжку на том месте, где остановилась, закрыла глаза – ну только на одну минуточку – и сразу же заснула.
Было утро, когда она проснулась, и Джеймс стучал в дверь и звал ее. В окне была гора, телесно-розовая в лучах рассвета. Воздух в комнате холодил горло. Пахло зимой.
– Ты собираешься вставать завтракать? – спрашивал Джеймс. А подразумевалось, она знала: собираешься вставать и готовить ему завтрак? Ха! Пока она у него не поселилась за стряпуху и домоправительницу, он постоянно болел из-за того, что плохо питался: все только жареное, и никаких овощей, мучился запорами дни и ночи, так и ходил, перегнувшись в пояснице, разогнуться не мог от резей. Она снова представила себе его с головней в руке, глаза точно у пьяного дикаря-индейца – он хотел убить ее, кровную свою сестру, у которой ни друга, ни заступника на всем белом свете!
