Ирина Муравьева - Дневник Натальи
— Стыда у тебя нет, — зачем-то сказала я.
— Стыда? — завопила она. — А кого мне стыдиться? Что я такого стыдного тебе сделала?
— Извращенка ты. — Я сжалась под одеялом. — С молокососом связалась. Он тебе в сыновья…
Она не дала мне договорить:
— Сыновья? Не дал мне Бог сыновей! Муж от водки подох, три выкидыша, вот мои сыновья!
— Что ты орешь? — спросила я. — Мне-то что? Я тебе не судья.
— И никто не судья! — Она вдруг перешла на шепот. — Я и объяснять никому не буду. А Дмитрий мне — все. И сын, и Бог, поняла? И отец, и муж, поняла? И Святой Дух! И любовник!
Вдруг она рывком стащила с меня одеяло:
— Проваливай отсюда, проваливай, чтоб ноги твоей! Не судья она мне! Да если он, не дай Господь, меня бросит, я на этом крюке в ту же минуту повешусь!
Не помню, как я оделась, как вышла на улицу. Дождь льет проливной, я без зонта, уже вечер, куда мне идти? Дотащилась до дому. Тролль меня всю вылизал. Собака моя ненаглядная. Записываю все, что могу. Писать мне легче, чем не писать. Если не запишу, в голове паутина. Гадость. Черное.
30 июня. Дочка моя. Она меня искала, оказывается. Они меня искали с Яном. Я такого не ждала!
Вот как было: я спала, прижавшись к Троллю, который меня грел своим телом, в доме холодно, ни горячей воды, ни отопления, лето, все отключили. Дождливо, пасмурно. Спала, наверное, долго, и мне мерещилось (снилось?), будто на меня смотрит человек, весь спеленатый, с головы до ног, как египетская мумия, очень высокий. Похож на сегодняшнего Дмитрия. И я боюсь, что он откроет лицо, ужасно боюсь! Тяжелый сон. Смерть, наверное, приглядывается ко мне, у смерти ведь закрыто лицо. Проснулась в слезах. И тут же в комнату ворвалась фурия, гроза с молнией. Моя Нюра. Она была в своих несусветных кожаных штанах, тапочках на босу ногу и старой отцовской майке. Брови дико сведены, щеки пылают. Красавица моя.
— Мама! — бросается ко мне. — Мама!
— Что ты? — пугаюсь я. — Что с тобой?
— Нет, это с тобой — что? — кричит она. — Где ты была, мама?
За спиной ее появился Ян — как всегда, крокодил крокодилом, и лицо такое, что придушил бы меня, если бы не Нюра.
— Я думала, ты под машину попала! — визжит моя ненаглядная, — разве так можно! Ма-а-ама!
И тут всю меня залило светом, просто крылья выросли. И я сделала глупость. Я от счастья вдруг потеряла всю осторожность.
— Я ищу твоего брата, — объяснила я. — Твоего брата, моего сына.
Они переглянулись, и я заторопилась. Пришлось обнародовать, что пару недель назад встретила на кладбище одну женщину.
Нюра стала белой как снег.
— Ты что, — зашептала она, — ты что? Какую женщину?
Я сказала, что эта женщина присутствовала при моих родах (Нюра не знала ничего об этом и ахнула!), но ребенок не умер, как я думала, а был переведен в приют. Но тут Нюра замахала на меня обеими руками, и я ужаснулась тому, что наделала. Как я могла так разболтаться при Яне?
— Где вы были всю ночь? — строго спросил Ян.
Слава богу, что я все записываю. И вот почему. Я абсолютно не помню, как и почему я попала к старухе. Все это, к счастью, есть в моих записках, стало быть, я посмотрю и пойму. Но в тот момент, когда Ян задал мне этот вопрос и я решила быстро придумать что-то и быстро наврать, я вдруг поняла, что действительно не знаю, не помню! Откуда взялась старуха, которая утром отвела меня к Антонине? Это, конечно, мелочь, пустяк, простая перегрузка памяти, но то, что я запуталась и не знала, как ответить, меня спасло. Они решили, что все это галлюцинации, или как там это называется, и меня нужно лечить! Но они не поняли, насколько существенную информацию я им только что случайно доверила. И они не перенесут ее Феликсу, и Феликс не успеет принять меры, чтобы отнять у меня сына! Значит, вот так и надо себя вести: путаться. Не знаю, не помню, не скажу. А если скажу, то полную чушь. Лучше пусть лечат, чем узнают правду.
— Вам следует побыть хотя бы несколько дней дома, — сказал Ян. — Иначе все это может плохо кончиться.
Я промолчала. Они вышли в коридор и закрыли за собой дверь. Я опустилась на подушку, закрыла глаза. «Если Бог захочет помочь, Он поможет, — вдруг подумала я, — все в Его власти».
Никогда эта мысль не приходила мне в голову. Я никогда не обращалась к Нему! Нет, неправда. Обращалась. Нюре было два года, у нее начался приступ ложного крупа. Мы жили на даче. Конец августа, холодно. Она задыхалась и кашляла. Я носила ее на руках, а Феликс на велосипеде под проливным дождем помчался на станцию вызывать «Скорую». Телефона у нас на даче нет. И вот тогда — помню как сейчас — я подошла к окну. Черный дождь, ночь, ни одной звездочки. Нюра хрипела и задыхалась, выгибаясь на моих руках. Я знала, что она умирает, я была уверена, что сейчас потеряю ее, и все во мне было стиснуто, словно меня связали в один узел — руки, ноги, глаза, волосы, все! Я смотрела на это черное, беспросветное, что было и небом, и водой, и шумящим садом одновременно, и молилась! Я смотрела в черноту и шептала Ему: «Помоги нам, Господи, помоги нам!» Потом я подумала, что нужно непременно попросить Богоматерь, и стала просить ее, потому что — это впервые осенило меня тогда — потому она ведь была матерью, Его матерью и, стало быть, должна была услышать меня. Потом Феликс приехал одновременно со «Скорой», и нас с Нюрой забрали в больницу. Мы пролежали там неделю. Но я никогда не забуду эту ночь, когда ее спасли мне. Да, я уверена, что тогда меня услышали.
1 июля. Давно ничего не писала, вчера весь день проспала, не знаю даже, кто гулял с Троллем. У меня страшная слабость, ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть. В среду они возили меня к врачу. Я решила не сопротивляться. Всю ночь мне снилась женщина с бородой и усами. И словно бы кто-то, дурачась, сказал мне, что теперь это разрешается. Женщинам — носить усы и бороду. Бред отчаянный, эти мои сны. Записываю их просто так, чтобы ничего, ни-че-го не потерять. Так вот: поехали мы на сиамце, на его голубом «Вольво». Я смело села на заднее сиденье рядом с Нюрой, а Ян с ним, на переднее. Как у меня стучало сердце, как выпрыгивало! Я все-таки не была до конца уверена, что ничего ужасного не случится, но заставляла себя казаться спокойной. Кажется, никогда в жизни я столько не притворялась, даже с Феликсом. Я много притворялась с Феликсом, это правда. Я врала подругам, что у нас все в порядке, я изображала счастливую семейную жизнь, хотя на самом деле мы иногда по неделям не разговаривали, я заставляла его ходить со мной по гостям, хотя чувствовала, что он неверен мне и у него кто-то есть. Ах, сколько я притворялась, безобразно, безобразно! Теперь эта ложь, это притворство многолетнее, все это меня теперь и доканывает! Хорошо. Задним умом крепка, как говорится. Я заметила, что сиамец быстро поймал в зеркальце Нюрины глаза и она ему ответила таким же быстрым взглядом. Ох! А что, если ее уже развернуло от бородатого к сиамцу? Она ведь у меня влюбчивая, как кошка! И потом — если Ян уже приручен и сидит тихо — зачем ей Ян? Ей новые ощущения нужны, новые победы! У нее — нельзя так говорить про своего ребенка, но я скажу — у нее ужасные задатки. Она любит мужчин, но людей она не любит, она не умеет их «полюблять». Чье это слово? Не помню, кого-то знаменитого. Так вот: «полюблять» моя дочка не умеет, и если она уже решила переспать с сиамцем, ее ничего не остановит, никакой морали у нее нет! А у меня какая мораль? Прожила двадцать шесть лет с мужем, который меня предал! Пролгала всю жизнь!
Минут через сорок мы доехали. Институт Сербского. Знаю, много раз проходила мимо, хотя никогда не обращала внимания. Входим через какую-то заднюю дверь вроде проходной. Сидит страшная бабища, людоед в косынке. Ян ей называет фамилию, и нас пропускают. Специально пишу подробно, боюсь перепутать! Заходим в маленькую приемную. Я начинаю дрожать, мне холодно. Нюра держит меня под руку. Белая вся, волосы распущены. Девочка, как мы с тобой здесь оказались? Пожалей маму! Не пожалеет, наверное. Плоть и кровь моя… Но я ведь не знаю главного! Главного-то я не знаю! Чья душа в тебе, плоть моя? Кто в тебя вселился, доченька?
У меня паника, я чувствую, что схожу с ума, у меня путаница, паутина, не помню, почему мы здесь, кто это рядом с Нюрой…
Я взяла себя в руки и заставила — я заставила — себя успокоиться. Вошел длинный, смуглый, сутулый, с острой черной бородой. Черт в халате. Поздоровался со мной за руку. Имени я не запомнила. Начали беседовать. Я уже не дрожу, мне не холодно, мне почти не страшно. Он хотел побеседовать наедине, Нюра и Ян вышли, мы остались. Он какой-то странный, как загримированный, как из оперы. А вдруг он и не врач? А кто же? Он спросил, чувствую ли я подавленность? Чувствую, но тебе не скажу. Что такое — «подавленность»? Если у человека отняли одного ребенка, и непонятно, что завтра случится с другим ребенком, и мужа нет, и работы нет, что прикажете чувствовать? Вдохновение? Я ему сказала, что у меня климакс. Он кивнул головой и поставил вопрос иначе: чувствую ли я себя хуже и беспокойнее, чем раньше, скажем, полгода назад? Мне опять страшно: а вдруг он меня не выпустит отсюда? Зачем они закрыли дверь? Почему он прогнал Нюру с Яном? А если — это… Мне страшно, страшно, но я не должна кричать, я ничего не покажу, потому что тогда они меня точно не выпустят! Если бы только голова не болела так сильно! Он похлопал меня по руке. Поймал мою дрожь. Я стиснула зубы, чтобы не закричать.
