Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)
После этого шестилетний Митя сделался, как выражалась бабушка, припадочным вегетарианцем, то есть начинал биться в конвульсиях от одного только запаха мяса.
Та же Лидочка, выгуливая его в парке, рассказала, как мама хотела отправить ее куда-то на барже, битком набитой другими детьми. Но в последний момент передумала, заплакала, и баржа уплыла без Лиды. Тут начался обстрел, они спрятались в каких-то ящиках, а когда вылезли, увидели, что баржи нигде нет, а по воде плывут белые панамки.
Митя слушал и понимал, что в мире безраздельно царит некая злая стихия, от которой невозможно укрыться. И ждал, тихонько подвывая от ужаса, когда она ворвется в обманчивый покой их профессорской квартиры.
Его первый кошмарный сон был навеян бабушкиным воспоминанием. Мите приснилось, будто глубокой ночью к ним в дом вломились двуногие черные львы в шапках с кокардами. Вломились и хозяйничают как хотят: вытряхивают бумаги из ящиков стола, скидывают с полок книги, ходят сапогами по прадедушкиным рукописям. А бабушка, обычно такая властная и громкая, сидит на детском стульчике в углу и не смеет пикнуть.
Вскоре после этого Митю, по совету домашнего доктора Соломона, отдали в подготовительную группу детского сада. Но ожидаемого терапевтического эффекта от общения со сверстниками он получить не успел.
Чуть ли не в тот же день их построили парами и повели в ближайший кинотеатр. Воспитательница перепутала сеансы, и они попали на мультфильм об атомной бомбардировке японских городов. Там было показано, как живые люди в один миг становятся скелетами, но при этом продолжают двигаться и даже просят пить, а глотнув воды, распадаются в труху.
Так Митя, которому уже объяснили, что бояться чужих воспоминаний не стоит, ибо они – дело прошлое, узнал, какую форму будет иметь ужас в его собственной жизни. Над домом часто летали самолеты, и их похоронный гул стал для него голосом надвигающейся смерти. Услышав этот тошнотворный, высасывающий сердце звук, Митя понимал, что вот сейчас на него сбросят бомбу, и он превратится в говорящий скелет.
В садик он больше не ходил и даже пропустил почти всю начальную школу. Потом бабушка наконец догадалась отдать телевизор соседям, заметив, что внук заболевает после каждого выпуска новостей, где обязательно что-нибудь взрывалось, бородатые злодеи строчили из пулеметов и санитары тащили сквозь толпу носилки с окровавленными телами.
В школе Митю немножечко отпустило. Он стал бояться других, соразмерных себе вещей: математичку, стучавшую указкой по парте, второгодника Ваганова, вымогавшего деньги, заспиртованную лягушку в кабинете биологии, директора, диктантов, прививок…
Потом вообще вернулись Митины родители, преподававшие русский язык на Кубе. До этого они присутствовали в его жизни только яркими открытками с пальмами да редкими телефонными звонками, во время которых выдернутый из постели Митя терялся и не знал, что говорить.
С их появлением начался более светлый период Митиной истории. На кухне стали собираться и дымить табаком веселые крепкие люди, загорелая Митина мама, сверкая белыми зубами, пела под гитару песни на красивом чужом языке. А незнакомый громогласный отец назвал Митю заморышем и отдал в бассейн.
Летом случилось и вовсе невероятное: они втроем сели в поезд и поехали к морю. Там на Митю нахлобучили белую панамку, неоднократно прокатили на катере и каждый день кормили вкуснейшим шашлыком. И ничего страшного не случилось, а Митя излечился от своих детских страхов.
Но потом, будучи уже аспирантом истфака, он неожиданно понял, что вся историческая наука направлена, в общем-то, на то, чтобы изгнать из прошлого единственное в нем важное: живой ужас конкретной человеческой судьбы – и сделать историю безболезненной, а значит, бесполезной.
Митя, как умел, взбунтовался против этой подмены. Съездил к еще живой Лидочке, расспросил ее, записал на диктофон, а потом получил выговор от своего научного руководителя за излишнюю эмоциональность и отсутствие анализа.
«Как можно анализировать суп из столярного клея?» – вскричал Митя, и защиту перенесли на следующий год.
Вскоре после этого он и убежал в деревню. Со смутной идеей заняться историей по-настоящему, то есть в ее человеческом измерении.
Но ласточки, липы, солнечные перелески – вся эта щедрая, цветущая земля, которой он совсем не знал, – так ошеломили и оглушили Митю, что из его гудящей от солнца головы надолго улетучились все мысли.
Глава одиннадцатая
Ефим
Этим утром Ефим решил отнести отцу Константину свою икону. Прежний поп, усопший старичок Михей, увидев дедову мазню, ужаснулся, замахал на него руками, затопал ногами и прогнал из дому, как хулигана, хотя Ефим был старше на двадцать лет.
Дед в сердцах забросил доску за верстак и сделал вид, что забыл о ней. Однако новый поп неожиданно ему приглянулся, и Ефим надумал попытаться еще раз. Отряхнув свое творение от стружек, он обернул его чистым полотенцем и отправился в церковь.
У ограды дежурил хмурый детдомовец Костя.
– Погоди, – сказал он, – у него один кастрат заседает. Хозяин лесопилки.
– И долго он там будет? – остановился Ефим.
– Пока со стула не сверзится, – сплюнул Костя. – Я ножку подпилил, пока они во дворе трындели.
– Не плюй на землю, – заметил дед. – А то держать не будет.
Костя криво ухмыльнулся:
– Нашел чем пугнуть. Еще про Буку поври!
Ефим утомился этим бессмысленным прекословием и прошел во двор, посреди которого возвышался огромный джип размером с трактор. Дед присел на завалинку под открытым окном сарая и вознамерился немного вздремнуть.
– Тоска смертная, – произнес у него над головой высокий, будто бабий голос. – Деньги есть, все есть, счастья – нет. Куражусь вот со скуки. Недавно купил деревню – название приглянулось: Докукино, а я – Докукин. Твари эти, в администрации, сначала заикнулись, что там, мол, люди еще живут. Я приплатил – продали прямо с народом.
– И что же вы теперь с ними делать будете? – спросил отец Константин. – Женить и в карты проигрывать?
– Кого там женить! Одни старухи. А в карты я не играю – зарок. Братан из-за рулетки удавился… Тоска смертная!
– Да, трудно богатому.
Тут раздался резкий треск и грохот – это не выдержал подпиленный Костей стул.
– Давай, что ли, – сказал после небольшой заминки высокий голос, – снесем к чертям эту хибару и отгрохаем тебе нормальный поповский дворец? С сауной и подземной стоянкой?
– Зачем?
– Да так, от скуки.
Они замолчали, и Ефим, разомлев на припеке, стал незаметно уплывать в сон.
– Слышь, может, церковь отштукатурим? – прорезался опять хозяин лесопилки. – Кресты позолотим? А?
– Думаете, поможет?
– Прежний поп обещал.
– Да нет. Вас только любовь вылечит.
– Любовь?! – жалобно воскликнул богач. – Мечтать не вредно! Я знаешь, как хочу, чтобы меня кто-нибудь полюбил! Не за деньги, а просто! Только так не бывает.
– Нет! Не вас, а вы! Надо, чтобы вы сами полюбили.
– Я? Ну, я, конечно, тоже полюблю, в ответ.
– А вы не ждите. Начните первым.
– Ха! Нашел дурака! Толоконный лоб! Жизни совсем не знаешь! Эти стервы спят и видят, чтоб я нюни распустил, а они бы под шумок всё к рукам прибрали!
Грузно заскрипело старое крыльцо. Дед Ефим приоткрыл глаза и увидел спускавшегося во двор хозяина лесопилки. Тот был необъятно толст, кудряв и напоминал чудовищно раздутого розовощекого младенца. Лицо его было надменно и несчастно.
Он погрузился в свой вездеход, отчего передняя ось могучей машины просела почти до земли, и крикнул стоявшему на крыльце отцу Константину:
– Не дури! Подумай насчет куполов! Чистым золотом! Как у Христа Спасителя!
Когда богатый человек уехал, в сарай серой поземкой прошмыгнул Костя. Через минуту послышался яростный стук: детдомовец чинил многострадальный стул.
– А вы чем порадуете? – устало спросил отец Константин, садясь на завалинку рядом с Ефимом.
– Я тебе в церкву икону принес.
Ефим развернул полотенце и свирепо засопел от волнения.
– Это кто? – слегка опешил отец Константин.
– Как кто! Нищий Лазарь в раю.
На иконе был изображен большой добродушный Авраам, похожий на Деда Мороза. Одной рукой праотец гладил по голове прильнувшего к нему крохотного Лазаря, другой – здоровенного лохматого пса. Еще три дворняги лежали у ног Авраама и улыбались во всю пасть.
– Прежний поп сказал: собаки в раю – ересь! А я считаю, заслужили. Они одни к нему по-человечески относились. Язвы лизали, жалели.
– Да им самим жрать хотелось, – высунулся из окна Костя. – Вот они его болячки и обгладывали.
– Экий он у тебя, – покривился Ефим. – Отравный.
– Не сердитесь. У него мать пропала. Третий день уже.
– Эх, Любка, – загрустил дед и стал заворачивать икону обратно в полотенце. – Пойду я. Не до меня вам теперь.
