Валери Тонг Куонг - Простишь – не простишь
На высоте убийственная зависть и разъедающее презрение не смогут до тебя дотянуться. На высоте ты станешь самим собой. На высоте ты обретешь свободу.
Но как осуществить нашу мечту, если «освоение школьной программы для детей, перенесших травму, порой непосильная задача»?
Как, скажи на милость?
Вечером Селеста и Жанна вернулись из больницы домой. Я не сказал им ни слова об истине, что мне открылась. Жена слишком впечатлительная, уязвимая. Лучше ее поберечь. Повременить. Победить собственный внутренний разброд, преодолеть смятение.
Ужинали в молчании. Будто мы все онемели вслед за Мило. Селеста замкнулась в себе. Жанна напряженно вглядывалась в бесстрастное лицо старшей дочери. Маргерит шмыгала носом. Я пытался собраться с мыслями.
Мы рано разошлись по спальням. Но разве уснешь, если наяву один кошмар и золотые сны никогда не сбудутся?
Я дождался, пока в доме наступила полная тишина, и залпом осушил бутылку виски, там и оставалось-то на донышке. Анестезия подействовала, боль ушла, забрезжила надежда. Пусть в Интернете пишут что угодно, бывают и редкие исключения, чудесные исцеления, мгновенные избавления от всех осложнений и скверных последствий. И зачем я упрямился, зачем не послушал доктора Начеву? Она была абсолютно права: я начитался разной дряни и только зря напугался.
Нужно поскорей забыть эту недостоверную чушь и в дальнейшем делать только то, что доктор прописал. Не отклоняться ни вправо, ни влево.
На следующее утро мы поехали в больницу. Маргерит, как всегда, напросилась с нами. Видим, пять-шесть ребятишек бросили на обочине велосипеды и принялись собирать цветы, карабкаясь по насыпи. Селеста с сестрой зарыдали. Я притормозил, оглянулся. Заплаканные лица женщин, а позади них – радостные дети… Боюсь, жена угадала, какая ужасная мысль пронеслась у меня в голове. Так захотелось сдать назад и передавить всю эту мелюзгу! Восстановить справедливость. Нечего прыгать, веселиться. Каникулы у них не кончились! Небось и тормоза в порядке, и камни-рытвины под колеса им не попали. Резвятся, бесятся, хохочут во все горло, а мой сын лежит без движения и страдает… Я с трудом преодолел искушение.
Неужели из-за всех наших бед я стал злым и жестоким?
– Прибавь-ка скорости, Лино. Поехали, чего ждешь? У меня появилось предчувствие. Жми на газ, – поторопила Селеста.
Ее слова отрезвили меня, отогнали злой морок. Хотя в зеркале я по-прежнему видел плачущую Маргерит и пляшущие силуэты детей на заднем плане.
Поехали дальше. Я сейчас же пожалел о том, что сказал с непривычной издевательской интонацией:
– Ты у нас теперь экстрасенс, Селеста?
– Предчувствия – всего лишь фантомы, проекции нашего подсознания, – поспешно поддержала меня Маргерит. – Такую форму принимают вытесненные тревоги. Ты напрасно беспокоишься, поверь, ничего не случилось.
– Нет, вы не поняли, это не дурное предчувствие! – перебила ее Селеста. – Я уверена, что Мило сейчас лучше. Почему, сама не знаю. Хочу увидеть сына как можно быстрей. Жми на газ, Лино.
Я взглянул на жену. Ее лицо, как по волшебству, изменилось. Селеста сияла. Случилось невероятное: к ней вернулась надежда.
Нельзя все испортить! Никаких сомнений и доводов рассудка. Хоть раз промолчу. Пусть верит в лучшее, пока мы не добрались до больницы. Ей нужна передышка, впереди столько мук…
– Через десять минут будем на месте!
Доктор Начева в коридоре листала какую-то папку. Заслышав стук каблуков Селесты, она подняла голову и встретила нас широкой искренней улыбкой.
– Как вы вовремя! А я как раз пыталась до вас дозвониться. Дорогая моя, у нас прекрасные новости! Мило заговорил!
Сердце чуть не выскочило из груди. Мы бросились в палату.
Завидев нас, он улыбнулся. Мило, мой сын.
– Мама, папа…
Я подошел не спеша, осторожно, чтобы не спугнуть удачу, не нарушить сложный процесс выздоровления. Он говорил как-то странно, без выражения, с трудом подбирая слова, неуверенно, тихо, но говорил!
Я погладил его по голове.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– Голова болит?
– Немного.
– Родной, ты помнишь, что с тобой случилось? – спросила Селеста. – Помнишь, как ты здесь оказался?
– Не помню.
– Ты ехал на велосипеде.
– Да, вместе с Марго.
– Помнишь, да? Отлично! Молодчина! Остальное вспомнишь потом, неважно. Ты перенес болевой шок, что-то мог и забыть. Главное, память к тебе вернулась.
Я не знал, радоваться мне или горевать. Он спотыкался, мямлил с виноватым пристыженным видом, будто пятилетний ребенок, разбивший вазу. Как и предсказывала доктор Начева.
Вдруг он совсем съежился, жалобно заглянул мне в глаза.
– Прости меня, папа…
– Боже! За что?
– Ты не сердишься? Ведь мы не закончили заниматься…
Он замялся, умолк.
– Марго, расскажи папе про наши гонки…
– Гонки? Какие гонки? Вы же поехали за подсолнухами для мамы…
Я обернулся и вопросительно глянул на Маргерит. Она прислонилась к стене, бледная как смерть. И руки спрятала за спину.
– Объясни, что все это значит? Что за гонки такие, а?
У нее задергались губы, потом плечи затряслись, наконец, ее всю охватила дрожь. Она выбежала в коридор. Я догнал ее, схватил за руку.
– Отвечай, Маргерит! Ты сказала, что Мило попросил тебя съездить за цветами для мамы, а он про гонки толкует… Как же так? Кому мне верить?
– Я не хотела, я не думала, – она опять залилась слезами. – Ты же знаешь, я люблю Мило всей душой, больше всех! Кто же знал, что такое случится? Ты сам виноват! Зачем вдруг завел речь про античность? Какая муха тебя укусила? Это ты нарочно придумал, чтоб меня подловить?
– Я же и виноват! Приехали! Совсем спятила! Подловить тебя? Зачем? На чем? Ничего не понимаю. Говори ясней! При чем тут гонки?
– Мило сказал правду. Он честно сделал все, как ты велел. Античность! Блестящая идея! Твоя тетя – настоящий археолог, тебе крупно повезло! Английского тебе мало?!
Чем больше она нервничала, чем громче кричала, тем спокойнее я становился. Холодная ярость заполняла меня, пульсировала внутри.
– Успокойся, Маргерит, и расскажи все по порядку. Никак не пойму, чем тебе не угодила античность и чего ради мне тебя подлавливать. Но об этом после. Сначала я хочу знать, что именно произошло в тот злосчастный день. Говори!
– Я предложила устроить соревнование, пообещала дать мои часы с хронометром. Он ехал с горы. Быстро. Мило всегда быстро ездит. Не знаю, что случилось. Солнце светило в глаза, слепило. Под колесо попал камешек. Или рытвина. Я не поняла, почему он упал. Вот и все.
Вот и все, говоришь?
Вот и все?
Верно ли я понял? Тебе, Маргерит, поручили позаниматься с нашим сыном. По какой-то загадочной и едва ли уважительной причине история античности оказалась для тебя слишком сложной. Ты придумала гонки, нарочно отвлекла мальчика от занятий, чтобы твое невежество не обнаружилось…
Верно ли я понял? Мой сын был на волосок от смерти по твоей милости, Маргерит? А теперь он лежит в больнице, не может встать, с трудом говорит… Может быть, отныне «освоение школьной программы для него – непосильная задача».
Верно ли я понял? В довершение всех бед ты солгала, будто это он упросил тебя поехать за цветами для мамы, а ты не смогла ему отказать. С больной головы на здоровую, так? Пусть думают, что двенадцатилетний мальчик сам за все в ответе. Пусть его мать сходит с ума от чувства вины.
Верно ли я понял? Ты и раньше казалась законченной эгоисткой, беспардонной, назойливой, капризной, непредсказуемой. Но оказалась еще и подлой, лживой, трусливой, ненормальной, опасной.
Знаешь, что я чувствую? Дикую ненависть. Глубокую, мощную, сокрушительную. Я за себя не ручаюсь. Катись отсюда, пока цела! Вон! Подальше от больницы. Пока не случилось непоправимое. Исчезни! Не попадайся мне на глаза. Я еще держу себя в руках, но сам не знаю, что сотворю с тобой через секунду.
МаргеритВнутри у меня шла ожесточенная борьба. Противоположные мнения сталкивались, усложнялись, ветвились, пересекались, вытесняли одно другое. Кто же виноват на самом деле?
Я виновата. Это я сманила Мило на прогулку, предложила устроить гонки, посулила хронометр, который так ему нравился…
Лино виноват. Если б ему вдруг моча в голову не ударила, мы бы спокойно сидели дома. Я бы не стала выкручиваться, отлынивать от занятий. Он заявил, будто не думал меня подлавливать. Как же, как же! Знаем! Просто не хочет признавать себя соучастником преступления с отягчающими обстоятельствами. Потому и отрицает злой умысел, защищается, пытается обелить себя.
Мама виновата. Она считает меня ребенком и никогда никуда не берет с собой. Поехали бы все вместе за проклятой плиткой для бассейна, и беды не случилось бы…
Ладно, не спорю. В конце концов, виновата я одна. Всегда крайняя, всегда последняя. Слабое звено. Вечный стрелочник.
