Чарльз Сноу - Дело

— В одном я тебе уступаю, — сказал я, — двуличным его не назовешь. Только от этого не легче, поскольку и одно-то лицо у него просто на редкость неприятно.

Глава V. Прием с целью

Когда, прощаясь с вами, Лаура Говард требовала, чтобы я поговорил с братом, мы не сказали ей, что собираемся к нему на рождественские праздники. В Кембридж мы приехали в сочельник, и после обеда мы с женой Мартина остались ненадолго вдвоем в гостиной или, точнее, в комнате, только половину которой занимала гостиная: дело в том, что Айрин пригласила к девяти часам нескольких коллег Мартина с женами на бокал вина и в ожидании гостей уже открыла складные бронзовые двери, отделявшие столовую от гостиной. Да, именно бронзовые. В свое время, еще до того как его купил колледж, дом этот казался поколению наших отцов чудом роскоши и современности. Теперь его разделили на две квартиры и отдавали внаем старшим членам совета колледжа. По масштабам пятидесятых годов, квартира Мартина — большая из двух — могла считаться вполне поместительной для человека интеллигентной профессии.

Дети — их мальчик и девочка, сын Маргарет от первого брака и наш сын — уже улеглись. Маргарет была наверху. Мартин откупоривал в кухне бутылки. Мы с Айрин сидели вдвоем у камина. Она расспрашивала меня о моей работе, и, очевидно, я ответил ей на какой-то вопрос очень уж напыщенно, потому что она перебила меня, чуть не взвизгнув от удовольствия:

— Вся беда в том, что Маргарет слишком серьезно к тебе относится!

По голосу ее можно было принять за молоденькую женщину — насмешливую, легкомысленную, живую. На деле же, напротив меня по другую сторону камина сидела женщина лет сорока с небольшим, сохранившаяся гораздо хуже, чем ее муж. Крупная и ширококостная она была всегда, но за последнее время плечи ее округлились и сама она отяжелела; грудь увеличилась и потеряла форму; расползлась Айрин и в талии. В противоположность телу, охотно смирившемуся с возрастом, лицо ее похудело, стало тоньше, румянец исчез, и сквозь тонкий слой пудры просвечивала кожа с чуть лиловатым оттенком. И все же выражение лица ее до сих пор оставалось легкомысленным. Она все еще могла нравиться. Из-под тяжелых век смотрели продолговатые глаза, золотисто-карие, вызывающие, насмешливые.

Тем не менее, когда пришел чем-то недовольный Мартин, она не стала смеяться, а сделалась вдруг страшно серьезной. Куда мог деться тот экземпляр, который он нашел вчера на Викенских болотах? Кто его трогал? Мартин, против обыкновения, был настроен нервно. Взгляд был беспокойный, неуверенный. В детстве он больше всех нас увлекался коллекционированием. Теперь он вновь пристрастился к этому занятию. Не потому ли, что примирился с мыслью, что ученого физика из него не выйдет? И не потому ли он с головой ушел в преподавание, а в свободное время составлял гербарий? Во всяком случае, он методически собирал образцы британской флоры. В этот вечер ему показалось, что один из этих образцов пропал; было похоже, что боязнь потерять их переходит у него в манию.

Айрин, обеспокоенная, энергично вскочила с кресла и вышла вместе с ним. Через три минуты она вернулась.

— Нашелся! — с облегчением, серьезным тоном сообщила она.

— Вся беда в том, — ехидно сказал я, — что ты относишься к нему слишком серьезно.

Айрин коротко рассмеялась, но видно было, что шутки моей она не оценила.

— Но скажи, как он, по-твоему?

— Разве ты сама не знаешь?

— Пожалуй, знаю, — ответила она искренне, — ню полной уверенности у меня никогда нет.

Я кивнул. Мартин был скрытен, даже самые близкие люди считали его осторожным, расчетливым, способным ни с кем и ни с чем не считаться.

— По-моему, тебе не о чем беспокоиться, — сказал я. — Я думаю, что он вполне счастлив.

— Ты так думаешь? — Она просияла от удовольствия.

— Странно, если бы он не был счастливым.

— Знаешь, — вскричала она. — До чего же мне хочется помочь ему продвинуться дальше.

— О чем ты говоришь?

— Но разве не было бы чудно, если бы он продвинулся по службе?

В первый момент я удивился. Айрин была далеко не глупа. Она прекрасно сознавала, что, не воспользовавшись возможностью встать в ряды сильных мира сего, — пусть он отверг ее по причине или причинам морального характера, которых она не понимала и не разделяла, — он неизбежно должен был переживать порой минуты, когда ему хотелось бы снова иметь в руках эту возможность. Поэтому, собрав всю энергию, которую она тратила когда-то на свои похождения, Айрин перешла от мечтаний к делу. Если припомнить, что в молодости она любила всячески шокировать буржуазное общество, то, право, в ее теперешнем стремлении создать ему благополучие и успех в этом самом буржуазном обществе крылась известная доля иронии. Планов относительно того, что она называла некогда «широкой дорогой», она не строила; ей хотелось, чтобы он поднялся как можно выше в маленьком мирке колледжа.

— В честь чего я все это и устраиваю, — сказала она, указывая на бокалы в столовой.

Тут она нисколько не лицемерила. Она была совершенно лишена дара, столь желательного в мире больших дел, — устраивать так, чтобы правая рука не ведала, что творит левая. Ее правая рука все прекрасно ведала. С наивной беззастенчивостью она намеревалась подталкивать его вверх по иерархической лестнице, с тем чтобы водвориться в конце концов вместе с ним в резиденции ректора.

Когда я понял, что она задумала, мне показалось, что ее надежды простираются слишком уж далеко. Должность ректора, вице-канцлера университета — вот какие картины рисовало ее воображение, так же как в юности оно рисовало образы несуществующих великосветских поклонников. Но Мартину нечего было и мечтать о должности ректора. Айрин была плохим политиком и не знала, когда можно надеяться и когда нужно надежду оставить. Самое большее, на что она могла рассчитывать для Мартина, была должность проректора в случае избрания Артура Брауна ректором в будущем году (в возможность чего я все еще никак не мог поверить). Высшей должности в колледже он добиться не мог. И тут я вспомнил язвительное замечание Лауры Говард, что Мартин спит и видит, как бы занять место Брауна. Неужели это правда, думал я. Я был свидетелем того, как умело использовал свои возможности мой брат, когда шел по пути к власти. Почему я был так уверен, что Мартин свяжет себя с Фрэнсисом Гетлифом? Почему бы ему не примкнуть к партии Брауна, а заодно не расчистить подходящее местечко и для себя самого?

Во всяком случае, я почти не сомневался, что именно это было в мыслях у Айрин. Вскоре начали собираться первые гости, и я уже не мог больше ничего у нее выведать. Но я стал присматриваться к приглашенным. Случайно ли среди них нет Гетлифов? Составят ли в будущем собравшиеся здесь прочное ядро партии Брауна?

Я стоял с тарелкой и бокалом в руках, когда до меня донесся разговор, касающийся факультета английской литературы, и вскоре я оказался вовлеченным в спор с Г.-С. Кларком. Как и все остальные ученые, присутствовавшие на этом приеме, он был избран в члены совета уже после войны, однако, не б пример Тому Орбэллу, Инсу и еще двум-трем, он был человеком не первой молодости. По моим предположениям, ему было уже за сорок. Ребенком он перенес полиомиелит, и одна нога у него была парализована. Лицо выражало кроткую обиду, в нем было что-то детское и в то же время оптимистическое — такое выражение можно встретить иногда у калек. Цвет лица был здоровый и свежий. Хотя левая нога его была в стальной шине, он отказался сесть. Продолжая упрямо стоять, он спорил со мной.

— Нет, — говорил он, — при всем моем уважении к вам, я не согласен.

Я поддразнивал его. Я говорил, что всего лишь высказываю скромную мысль, что экзаменационная система, существующая в Кембридже в настоящий момент, в ночь на 25-ое декабря 1953 года, возможно, не всегда будет считаться совершенной. Почему, собственно, это его так ужасает? Он улыбнулся кроткой и терпеливой улыбкой инвалида.

— Я же высказываю скромную мысль, — ответил он, — что сейчас проще, чем когда-либо, изменить существующий порядок и только еще больше все запутать.

Когда бы мы ни встретились — а случалось это довольно часто, так как он занимал вторую часть мартиновского дома, — я всегда сначала любовался его милой оптимистической улыбкой, а затем упирался в такую вот непробиваемую стену. Но сейчас было не время для споров, и я спросил, как подвигается его труд. Он заведовал кафедрой современные языков и, кроме того, работал над книгой о немецком писателе Фонтейне. По мере того как он, все более оживляясь, рассказывал о школе романтического реализма девятнадцатого столетия, его акцент становился все резче, подчеркнутее: он был уроженцем Ланкашира и происходил из самой настоящей рабочей семьи. Я уже прежде думал над тем, что подлинному выходцу из рабочего класса чрезвычайно редко удавалось пробить себе дорогу к профессорскому столу, хотя это оказалось возможным для горстки представителей класса, стоящего ступенькой выше, вроде меня самого. За всю историю колледжа можно было насчитать человека три-четыре, не больше, которые начали бы там же, где начал он.