Джон Стейнбек - Путешествие с Чарли в поисках Америки
Повторить они отказались, но я настоял. По третьей выпили на том основании, что оставлять-то, собственно, нечего. И с последними разлитыми поровну каплями Росинанта согрело чарами того всепобеждающего человеческого тепла, которое дарует благословение любому дому, а в данном случае грузовику. Девять человек собрались у моего стола, и эти девять частиц составляли единое целое, как едины со мной мои руки и ноги, которые хоть и сами по себе, но от меня неотделимы. Росинанта озарило этим светом, и отблеск его не угасает в нем и поныне.
Такое не может длиться долго, да это и не нужно. Патриарх подал незаметный мне знак. Мои гости, притиснутые друг к другу, с трудом выбрались из-за стола, и прощание, как и полагается, было кратким и несколько чопорным. Все гурьбой вышли в ночь и отправились восвояси при свете жестяного керосинового фонаря, который нес их вожак Джон. Они шагали молча вперемежку с сонными, спотыкающимися детьми, и больше я их не увидел. Но они мне полюбились.
Мне не захотелось раскладывать кровать, так как утром надо было встать пораньше. Я прилег на диванчике у стола и заснул, но ненадолго, потому что в серых предрассветных сумерках Чарли уставился мне в лицо и сказал «фтт». Пока на плите грелся кофе, я написал несколько слов на куске картона и вставил его в горлышко пустой коньячной бутылки. Потом, проезжая мимо спящего лагеря канадцев, остановил машину и поставил бутылку так, чтобы она сразу бросилась им в глаза. На куске картона было написано: «Enfant de France. Mort pour la Patrie».[19]
Я старался вести машину как можно спокойнее, потому что на тот день у меня было намечено проехать немного на запад, а потом свернуть на шоссе, что тянется к югу через весь штат Мэн. Бывают в жизни минуты, которые человек хранит, как сокровище, до конца дней своих, и эти минуты выступают четко, словно освещенные огнем, среди других воспоминаний, скопившихся за долгие годы. В то утро я чувствовал, что мне очень повезло.
В таком путешествии, как мое, столько всего видишь, о стольком думаешь, что если бы события и собственные мысли заносить на бумагу без всякого отбора, они начали бы пучиться и бурлить, как итальянский суп минестроне, поставленный на небольшой огонь. Есть люди — любители дорожных карт, и нет для них большей радости, чем отдавать все свое внимание листам ярко раскрашенной бумаги, а яркости того, что проносится мимо, они не замечают. Я слышал рассказы таких путешественников: номер каждого шоссе они помнят наизусть, длину маршрута подсчитывают с точностью до мили, все местечки, которые надо посетить, посещают. К другому роду путешественников относятся те, кому необходимо ежеминутно определять по карте свое местонахождение, точно перекрест красных и черных линий, пунктиры, извивающаяся голубизна озер и темные наплывы краски — там, где горы, — внушают им чувство безопасности. У меня все по-другому. Я как появился на свет божий, так сразу и потерялся и не люблю, когда меня находят, а всякие условные знаки, определяющие континенты и государства, ничего не дают моему воображению. Кроме того, сеть дорог у нас так часто меняется, — где проложат новую трассу, где расширят старую, а другую и вовсе забросят, — что дорожные карты приходится покупать чуть не ежедневно, как газеты. Но поскольку мне известен фанатизм этих картолюбов, могу сообщить им, что в северные районы штата Мэн я ехал параллельно или более или менее параллельно федеральному шоссе № 1, через Хоултон, Марс-Хилл, Преск-Айл, Карибу, Ван-Бурен, потом повернул на запад, все еще держась номера первого, мимо Мадаваски, Аппер-Френчвилла и Форт-Кента, а оттуда взял курс прямо на юг по местному шоссе № 11, мимо озера Игл, городов Уинтервилл, Портидж, Скво-Пен, Масардис, Ноулс-Корнер, Паттен, Шерман, Грайндстоун и наконец попал в Миллинокет.
Я могу сообщить об этом, потому что передо мной лежит путеводитель, но то, что запомнилось мне, не имеет никакого отношения к номерам, и к цветным линиям, и ко всяким закорючкам на карте. Пусть этот маршрут послужит чем-то вроде взятки картолюбам. Обращаться к такому методу в дальнейшем я не собираюсь. А запомнились мне деревья вдоль длинных дорог, все в инее, фермы и домишки, приготовившиеся выстоять суровую зиму, запомнилась односложная, небогатая интонациями речь обитателей Мэна, услышанная в магазинах у дорожных перекрестков, куда я заезжал пополнить свои запасы. Запомнились олени, которые выбегали на шоссе, легко перебирая копытцами, и улепетывали от Росинанта, подскакивая, точно гуттаперчевые мячики, запомнились грохочущие грузовики с лесом. И никак мне не забыть того, что этот огромный край когда-то был гораздо больше обжит, а теперь заброшен, отдан надвигающимся на него лесам, зверью, лагерям лесорубов и стуже. Большие города становятся все больше, городишки уменьшаются. Деревенской лавке, чем бы в ней ни торговали — бакалейным, скобяным товаром, одеждой или всякой всячиной, — не устоять перед торговыми центрами и крупными фирмами с цепью торговых точек. Деревенская лавка с непременными бочками галет, о которой у нас сохранилось такое нежное, щемящее сердце воспоминание, лавка, куда местные умы — носители национальных черт нашего характера — приходят обменяться мыслями и мнениями, быстро исчезает с лица земли. Семьи — прежние твердыни, способные выдержать осаду ветров и непогоды, напасти морозов и засухи и наступление вражеских полчищ вредителей, — теперь норовят прильнуть к груди больших городов.
На проявление отваги и любви современного американца вдохновляют забитые машинами улицы, небеса, прокопченные смогом и задыхающиеся от удушливых газов из заводских труб, скрежет шин по асфальту и дома, построенные впритык один к другому. А маленькие города тем временем чахнут и умирают. И это, как я убедился, относится равно и к Техасу и к Мэну. Кларендон сдается на милость Амарильо, а у Стейсивилла в штате Мэн высасывает кровь Миллинокет, где пилят лес, где не продохнешь от всяческих химикалий и где реки отравлены, забиты древесиной, а улицы кишат оживленным, вечно спешащим людом. Это говорится не в укор, просто я делюсь своими впечатлениями. И мне думается, что, подобно маятнику, который неизбежно качается в обратную сторону, эти непомерно раздувшиеся города в конце концов лопнут и, исторгнув детищ из своего чрева, снова разбросают их по лесам и полям. Подспорьем моему пророчеству да послужит уже приметная тяга богачей вон из города. А куда первым идет богач, туда же следом за ним попадают или стараются попасть бедняки.
Несколько лет назад я купил в магазине «Аберкромби энд Фитч» автомобильную сирену в виде пастушьего рожка, на котором при помощи специального приспособления можно было воспроизводить почти всю гамму чувств крупного рогатого скота, начиная с нежного мычания романтически настроенной телки и кончая утробным ревом молодого быка, томящегося в плену бычьих страстей. Я приспособил эту штуку к Росинанту, и она действовала неотразимо. При первых же ее звуках рогатая скотина, находящаяся в пределах слышимости, поднимает голову от травы и двигается на этот призыв.
В серебристом холодке мэнского полудня, когда мой Росинант ковылял и тарахтел по изрытой колеями лесной дороге, на траверзе у нас появились четыре величественно ступавших лосихи. При моем приближении они перешли на приглушенно-тяжелую рысь. Я машинально нажал на рычажок своей сирены, и леса огласились ревом, напоминающим рев миурского быка, когда он напружит все тело, готовясь ринуться на легкий, как бабочка, взлет первой вероники. Лосиные дамы, почти скрывшиеся в лесу, услышали этот звук, остановились, повернули назад и, набирая скорость, помчались прямо на меня, явно пронзенные стрелами амура — все четыре, каждая весом свыше тысячи фунтов! И при всем моем уважительном отношении к любви во всех ее проявлениях я нажал на акселератор и дал деру от них. Мне вспомнился рассказ нашего великолепного Фреда Аллена. Героем его был житель Мэна, вернувшийся с охоты на лосей.
«Сел я на поваленное дерево, подудел в рожок, сижу и жду, — говорил он. — И вдруг чувствую, облепило мне голову и шею будто теплым ковриком, какие бывают в ванных. И что же вы думаете, сэр! Это лосиха меня лизала, и глаза у нее горели страстью.
– Вы ее пристрелили?
– Нет, сэр. Я оттуда быстро убрался, но с тех пор все думаю: бродит где-то в штате Мэн лосиха с разбитым сердцем».
Западная граница Мэна такая же длинная, как и восточная, может, даже еще длиннее. Мне бы следовало заехать в Бакстерский национальный парк, и я мог туда заехать, но не заехал. И так сколько времени ушло, а тут еще похолодало, и мне все мерещились то немцы под Сталинградом, то Наполеон на подступах к Москве. И я не мешкая отступил на Браунвилл, Майло, Довер-Фокскрофт, Гилфорд, Бингем, Скаухиган, Мексике, а от Рамфорда свернул на шоссе, которым не так давно поднимался в Белые горы. Может, это было слабостью с моей стороны, но мне хотелось поскорее продвинуться вперед. Реки здесь от берега до берега на целые мили были забиты сплавным лесом, дожидавшимся очереди у лесобойни, чтобы пожертвовать свои древесные сердца оплотам нашей цивилизации — таким, как журнал «Тайм» и газета «Нью-Йорк дейли ньюс», только бы они продолжали жить и спасали нас от невежества. Заводские поселки, при всем моем уважении к ним, кишат здесь, как черви. Выезжаешь из сельской тишины и завывающий ураган автострады подхватывает тебя и играет тобой, как хочет. Некоторое время бьешься вслепую, прокладываешь путь в сумасшедшей толкучке и вихре мчащегося металла, и вдруг все это исчезает, и ты снова в безмятежной сельской тишине. И никакого перехода от одного к другому, никакой постепенности. Загадка — но в этой загадке есть своя прелесть.
