Николас Борн - Фальшивка
– А почему ты все-таки хочешь завести ребенка теперь? Ты же теперь одна.
– Даже не знаю, как тебе объяснить… – Ариана стала очень серьезной и, опустив глаза, смотрела на свои руки. – Попробую, но ведь наверняка слова будут не те. Может быть, я хочу ребенка, только чтобы не быть одной… Нет, это неправда. И не подумай, что у меня навязчивая идея насчет одиночества, если я скажу – ребенок тоже не будет один. Понимаешь, тот, наш ребенок, он по-прежнему существует, хотя я не представляю даже, как он выглядит. Не могу себе представить. Но он не придуман мной, не выдуман, я не сочинила все это из каких-нибудь гуманных побуждений, – ничего подобного я не хочу. Потому что это было бы неправдой. У меня просто есть неопределенная и все же очень, очень определенная любовь к этому ребенку.
Он помог ей собрать и отнести на кухню грязную посуду. Пол под ногами задрожал. И воздух тоже вибрировал от близких, на сей раз действительно очень близких разрывов. Они остановились и спокойно поглядели в глаза друг другу, без всякого волнения, – странно, что без волнения, подумал он. Поставили на стол тарелки и что там еще держали в руках. Ариана выключила свет в коридоре и приоткрыла входную дверь. Ни гула, ни грохота – шум улетел из сада куда-то далеко, но в соседней многоэтажке на всех балконах были люди, похожие на тени, они что-то делали, двигались.
– Побудь здесь, я схожу посмотрю, что там, – сказал он и спустился по ступенькам в сад.
Ариана осталась на пороге открытой двери, уходя, он услышал ее слова: «Как же так, ведь объявили перемирие…» Вспомнил: во внутреннем кармане куртки лежит письмо Грете, а куртка в кухне, висит на стуле. А ты тут в яркой белой рубахе. Письмо за эти два дня устарело, оно теперь не имеет никакого смысла. Глаза быстро привыкли к жидковатому молочному свету луны, от которого чуть поблескивала листва лавров. Из многоэтажки доносились голоса, люди на балконах перекликались, о чем-то быстро переговаривались. В саду, похоже, все было цело, нигде не видно воронки от снаряда, вершины кипарисов чуть покачивались. В небе над Старым городом метались сполохи огня, резко, толчками взлетали и уносились в сторону гор клубы дыма. Вернувшись к дому, он прошел вдоль стены и за угол, здесь был вход в квартиру первого этажа. С этой стороны садовый участок был узким – как раз в ширину мощеной дорожки и пальмовой изгороди. Сразу за изгородью проходила ограда – кирпичная стена высотой около двух метров. Он затаил дыхание – хотелось успокоиться – и вошел в глубокую нишу у входной двери, куда не достигало даже слабое мерцание луны. Прислонившись к двери, взялся за ручку в виде металлического шара. Дверь не поддалась ни на миллиметр. Гладкий металлический шар под ладонью был неподвижен и тверд. Почему-то не хотелось возвращаться в квартиру Арианы. Странно, почему? Совершенно не верилось, что он действительно слышит как бы протяжное шипение и хлопки медлительных лопастей, знакомый звук, он остановился, ступив на дорожку, и прямо над кирпичной стеной увидел взмывший в небо, расширяющийся кверху огненный сноп и лениво взлетающие в огне темные комья. Взрыва не услышал. Тело отбросило, словно оно бешено рванулось бегом, неостановимо. И тут же он вновь очутился в спасительной нише. Кто-то кричал, звал его, ну да, «Георг». Имя прозвучало будто чужое, он не ответил. Но все же смог спокойно поглядеть, подняв голову, на верхние балконы многоэтажки. Никаких голосов, никакого движения теней. Перед ним стояла Ариана. Положила руки ему на плечи, что-то говорила, что – он не понял. Улыбнулся, глядя на нее, затряс головой и зажал кулаками уши. Они вернулись в квартиру. Ариана вела его. Нет, это не случайные, шальные снаряды, конечно нет. Он хотел сказать об этом Ариане, не смог, опять затряс головой. И обрадовался, так как она тоже ничего не сказала. Эльза, Карл, Грета – подумал о них, о том, что Грета ничего не знает, и хорошо, в каком-то смысле это к лучшему. Ее неведение – словно не занятое, ожидающее его укрытие, вот только попасть туда он не может, не пускают… Когда вошли и Ариана заперла дверь, уши все еще были заложены.
Она выключила свет во всех комнатах, оставила лишь две горящие свечи на каминной полке. Запахло кофе, она разлила по рюмкам коньяк. Спросила, напомнив, что уже предлагала это раньше, не хочет ли он вместе с ней пойти в соседний дом, там есть подвал. Она заметила, что люди в том доме покидают квартиры. Сама она предпочла бы остаться здесь.
– Но решать тебе, – сказала она.
– Нет, я не хочу ничего решать. Давай просто останемся, зачем принимать какие-то решения.
– Мы успеем, если что, перейти туда, – сказала она. – Если дело пойдет еще хуже.
После кофе с коньяком они выпили еще вина, и обоих охватила непонятная пылкая поспешность или задор, возраставший с каждым новым ударом, от которого сотрясался дом. Ариана сказала, что в последние месяцы уже раз десять пришлось вставлять вылетевшие оконные стекла. Он смотрел на нее долго, неотступно, и каждая секунда, их секунда, когда они вместе, была полна этой неотступности. Хорошо бы понять, сможет ли он спокойно пережить все, что бы ни случилось. Шел одиннадцатый час. Они сидели рядом, совсем близко, на диване. Его тянуло к ней, но как раз поэтому он думал – нельзя, нельзя касаться. Она положила руку ему на плечо, и без всякой задней мысли он рассказал о пережитом вчера вечером, ничего не прибавив. В рассказе время предстало как невероятно насыщенное, каждая секунда была наполненной, каждый миг – плотно пригнанным к следующему. Даже передышки, когда он просто сидел в отеле, теперь, постфактум, стали элементами драматургии, необходимыми паузами. Упомянув об их вчерашнем телефонном разговоре, он почувствовал тепло в груди. Вспомнил Рудника, рассказал о нем Ариане. Рудник – чудовище, немец, кошмарный, чудовищный тип, здесь, в Ливане, у него какие-то подозрительные знакомства и связи, он чего-то ждет, какого-то часа, несомненно, это чувствуется во всем: он ждет своего часа. Говорил о Руднике, а думал почему-то о Хофмане – как тот стучится в его номер и, не получив ответа, прислушивается, приложив ухо к двери.
Ариана спросила о его жене и тут же добавила:
– Если не хочешь, не рассказывай.
– О да, – сказал он, – непростая задача. – Хотелось ответить лишь чуточку недовольным тоном, а получилось совсем не то – вроде обратил все в шутку.
– Нет, если не хочешь, не надо. Конечно, зачем же?
– Ну что ты. О чем тебе рассказать? Как она выглядит, чем занимается?
– Нет.
– Спроси конкретно, я отвечу на любой вопрос. – Почему бы и не поговорить о Грете, что тут плохого? Но доверительный, исповедальный тон, жалобы – ясно же, что ими кончится, – вот этого не надо бы. К чему? И вообще лучше бы ничего не рассказывать Ариане, просто быть с ней, не нужно, чтобы в их отношениях появились какие-то условия, да, лучше всего – не припутывать сюда прошлое, его прошлое. – Ну ладно, – сказал он. – Давай не будем об этом. О детях я тебе рассказывал раньше. А о ней мне не хочется говорить, да и пошло это. Конечно, пошло – ведь если начну, то непременно получится, что я, как следователь, что-то буду раскапывать о ней и о себе. Или буду сыпать ходульными фразами, или заикаться, каждое слово точно пинцетом выуживать.
Уже невозможно стало сидеть так близко и продолжать разговаривать, трусливо оттягивая минуту, когда их повлечет друг к другу, когда они лягут в постель. Но слова по-прежнему были изощренно осторожными, как будто шла игра, в которой партнеры ведут себя учтиво и строго придерживаются правил. Рано, рано, рано, все еще рано – оба говорят, говорят, и всему придают такое важное значение, и ко всем словам относятся так серьезно – до чего же она непонятна и до чего невыносима, эта нерешительность. Может быть, Ариана ждет, когда он наконец соберется с духом и перестанет скрывать от себя, чего хочет. Но в глубине души он чувствовал: сейчас было бы ошибкой уступить собственной прихоти, – ведь только прихотью это можно назвать. И он предложил пойти куда-нибудь, в бар например, если, несмотря на поздний час, найдется открытый бар. Ариана сразу согласилась.
Они вернулись довольно скоро. Открытый бар нашелся в Рушехе. Но если туда они поспешили, чтобы не быть наедине, то долго оставаться в баре не смогли из-за возбуждения, из-за мгновенно усилившейся тяги – как можно скорей обняться, прижаться друг к другу. Они бросили машину возле ворот и, схватившись за руки, пригнувшись, пробежали к дому и поднялись по ступенькам. Тут Ариана опять предложила пойти в подвал соседнего дома, но он в ответ даже не покачал головой.
10
Свежесть и чистота утра наводила на мысли о начале, во всем было ожидание чего-то нового, потому что солнце уже пригревало и брезжил мирный свет. Ариана отвезла его в отель. Сады были полны библейским струящимся светом, каждый проблеск в их глубине – точно крик ликующей радости. От Арианы, кроткой и притихшей, исходил мир. И от него тоже исходил мир. Даже люди, бродившие среди развалин, покинутые, столько претерпевшие, вновь принявшиеся за поиски, казалось, занимались самыми обычными, будничными делами. Машину остановил всего один патруль, бегло проверили документы. Очевидно, в утренние часы никаких серьезных событий здесь просто не бывает. Война бессильна против библейского света.
