Майлз на Гапалинь - Поющие Лазаря, или На редкость бедные люди
– Сладкогласное собрание, – учтиво сказал я, – если только глаза мои не подводят меня, Седрик вышел из своей норы.
Бедняга стоял теперь внизу, под холмом, озираясь кругом, и похож был на длинную жердь, – настолько худой от голода, что глаз не смог бы его различить, встань он к тебе боком. Выглядел он так, словно был навеселе, поскольку толком не владел ногами по причине того, что его опьянил утренний воздух. Постояв чуть-чуть, он как подкошенный рухнул на землю.
– Никогда еще не мог хорошо стоять тот, кто долго не ел картошки, – сказал Мартин О’Банаса.
– Правду ты изрек сейчас, друг, – сказал Седой Старик, – и правда эта истинна.
– По той причине, о благороднейшие, – сказал я, – что в это самое время он постепенно уходит от нас и устремляет свои стопы по пути истины в вечность, полагаю, что подобает нам по меньшей мере завести с ним беседу, хоть и не слишком удовлетворительна наша беседа в качестве средства от голода.
Они согласились со мной, и мы стали спускаться вниз, пока не оказались вровень с ослабевшим. Он шевельнулся, почувствовав вокруг себя чьи-то ноги, и тихо приветствовал нас, благовоспитанно и сердечно. Воистину, был он в то время вовсе плох. Дыхание, исходившее от него, было слабым, что же до красной крови в его теле, – никакого признака ее в виде румянца нельзя было заметить у него на коже.
– Давно ли в последний раз был у тебя кусок во рту, любезный Седрик? – спросил Мартин с приятностью.
– Вот уже неделя, как я не вкушал картошки, – сказал Седрик, отвечая ему. – И вот уж три месяца с тех пор, как я пробовал кусочек рыбы. Мне нечего положить перед собой в обеденное время, кроме голода, и не бывает у меня даже горсточки соли в качестве приправы к нему. И вот вчера вечером я съел ломоть торфа, и я не сказал бы, чтобы эта пагубная пища хорошо подействовала на мой желудок. Вчера вечером у меня было пусто в животе, но сегодня, что ни говори, он полон боли. Как же медленно, друзья, приходит смерть к тому, кто жаждет ее!
– Горе тому, кто ест болотную землю, – сказал Старик. – Торф не приносит здоровья, но как знать, не станут ли еще эти болота и эти холмы пищей для всех нас?
Седрик снова заворочался на том месте, где он лежал, и теперь он лег на спину, а его красный воспаленный глаз уставился прямо на нас.
– Достойные мужи, – сказал он. – Не затруднит ли вас отнести меня к берегу и бросить в море? Я вешу не больше, чем кролик, и было бы славным делом, если бы надежные люди сбросили меня со скалы.
– Не беспокойся, душа моя, – грустно сказал Мартин, – ибо у меня будет для тебя картошка, покуда только в моем доме есть свиньи и котел с едою для них. Беги, – сказал он мне, – и возьми большую картошину из котла для свиней в моей хибарке.
Я бодро припустил бегом и остановился только тогда, когда выбирал самую большую картошину из горшка и вернулся с нею обратно к голодающему. Лежавший на земле жадно сожрал картофелину, и как только проглотил он эту еду, я отметил, что он существенно поздоровел.
– Это был вкусный обед, и я полон благодарности, – сказал он, привстав. – Но, видите ли, мне не слишком хочется впредь принимать от вас милостыню и объедать ваших свиней. Быть мне и впредь до конца моих дней без дома и без еды, так что чем скорее вы бросите меня в море, тем скорее всем нам станет спокойнее. Мое желание – оказаться под водой и уже не всплывать оттуда.
– Я ни разу не слышал, – сказал Старик, – чтобы кто-нибудь мог быть спокоен, отправившись в море и не имея при этом под собою лодки.
– Хоть и плохо соленое море, – сказал Седрик, – а все же оно благо для того, кто живет в грязной норе и кому каждую ночь сверху льет на макушку, и ничего у него нет впереди, кроме вечной грязи, сырости и верного голода.
– Не забывай, – сказал я, – что ты ирландец и что вовсе не удовольствия тебе суждены.
– А несчастья, злосчастья и беды, – сказал Седрик.
– Не бывает, чтобы ливни лились на нас вечно, – сказал Старик, – без просвета между ними время от времени.
– И вонючие барсуки, и морские коты, и здоровенные коричневые мыши, которые валятся мне на голову сверху каждую ночь, – сказал Седрик.
– Как нам знать, не придет ли еще солнце в Корка Дорха? – сказал Мартин.
– И вовеки веков, черт подери, – сказал Седрик, – убожество, тяготы и немощи, буря, мороз и снег, гром и молния, и дикий грохот, – и все это разом обрушивается на нас с неба.
– Будет и на твоей улице праздник, – лжепророчески сказал я.
– И вши, – сказал Седрик.
Ясно было, что он в плохом состоянии, в плохом настроении, в плохом виде, и дела его жалки. Никогда раньше я не слышал, чтобы он ругался или жаловался. Это было и неправильно, и не по-ирландски, и все мы постарались его успокоить и развеять его печаль, опасаясь, как бы он вскоре не направился к морю без нашего ведома. Мартин О’Банаса сказал своевременное слово:
– Был я вчера в Дингле, – сказал он, – и беседовал с человеком с острова Бласкет Мор. Он сказал, что на острове Инишвиклин тюлени кишмя кишат и что жители острова думают убить пару штук. Их жир высоко ценится, и мясо у них вкусное.
– Опасное это дело, друг, – сказал я. Мне не слишком нравилось, когда затевался разговор, а то и какое-нибудь предприятие, касавшиеся упомянутых тварей. Я так думаю, что легко человеку найти свою смерть и гибель во время такого предприятия.
– Я думал, – сказал Мартин, – что хорошо бы нам было, если бы мы принесли парочку из них из Клох в Корка Дорха. Темнота не была бы такой кромешной, будь у нас тюлений жир.
– Мне милее, – сказал я, – быть живым в темноте, чем мертвым при ярком свете.
Я заметил, что Седой Старик помрачнел – знак того, что большая работа идет у него в голове. Наконец он заговорил.
– Вот что, Седрик, – сказал он. – Если бы у тебя дома был свой собственный большой тюлень, засоленный честь честью, тебе нечего было бы опасаться голода следующие три месяца, и ты не нуждался бы в этой картофельной милостыне. Я бы сказал, что не мешает нам всем отправиться в море, перебить тюленей в их укромных норах и принести их домой.
– Есть смысл в этих словах, любезный, – сказал Седрик, – но я не вступил бы в поединок и с самым маленьким тюленем из всех когда-либо живших в море, поскольку в данное время я не могу толком стоять на ногах.
– Не беспокойся об этом, браток, – сказал Мартин, – я пришлю к тебе сегодня вечером паренька еще с двумя картофелинами, и завтра, когда у тебя вновь будет мужество и силы, мы все выйдем в море.
На том и сладилось дело. Поскольку Мартин сказал, что мы ВСЕ выйдем в море, то на другое утро я встал с постели на редкость рано и, проглотив немного картошки, направился к холмам. Я никогда не был в море, так как не тяготел к морским промыслам, и по-прежнему было вовсе не похоже, – до тех пор, пока я думал о собственном благополучии, – чтобы я отправился убивать тюленей в ту часть моря, где они были как дома. На мой взгляд, гораздо полезнее для моего здоровья было провести этот день в холмах. Я взял с собой пару холодных картофелин на обед и провел день спокойно, сидя на своей заднице среди потоков дождя, в то время, как считалось, что я на охоте. Когда рассвело, я увидел Мартина О’Банаса, Седого Старика и Седрика О’Санаса, которые шли к морю и несли на плечах остроги, веревки, ножи и другие полезные вещи.
Струи дождя лили на меня весь день, и, конечно, я был усталый и измученный, когда добрался до дома с наступлением вечера. Я бодро направился к миске с картошкой и, опустошив ее, спросил о тех, что ушли. Моя мать прислушивалась к буре снаружи, и, когда она обратилась наконец ко мне, мне показалось, что она в глубокой печали.
– Я не думаю, – сказала она, – что эти люди переживут сегодняшний вечер, так как они никогда раньше не были в море. Жаль, что они пустились в этот путь.
– Плавание и гребля намного приятнее, – сказал я, – когда ты на берегу.
Я впустил в дом свиней, и мы все устроились на постелях из тростника. Дождь в это время с силой стучал по крыше, страшные раскаты грома раздавались в небесной вышине, вспышки молний, невиданных ни на востоке, ни на западе, освещали тьму, и даже брызги моря бились в оконное стекло, хотя до берега было десять миль пути. В такую ночь те, что были в море, заботились, конечно, не о тюленях, а о том, как бы им наскоро выучиться ремеслу моряков, с тем чтобы найти какой-нибудь способ выбраться живыми на сушу. Я подумал, что если даже они и не утонут, то шторм перепугает их так, что они умрут от страха. Я припомнил еще, что впредь буду главой в доме, если случится, что Седой Старик не вернется с морской ловли.
Как бы там ни было, человек предполагает, а Господь располагает, в особенности в Корка Дорха. Когда рассвело и буря улеглась, в дверь вошли Седой Старик и Мартин О’Банаса, донельзя уставшие и промокшие до костей, но по-прежнему чувствовавшие большую тягу к картошке. Их от души приветствовали и накрыли стол для еды.
