Дидье Ковелер - Знакомство категории X
— Ты что, обалдел? — кричит ему Талья. — Дождись врача хотя бы…
— А ты закрой рот и вставай на исходную! Снимаем этот дубль заново: я не собираюсь терять день из-за того, что месье поплохело!
— Да у него же инфаркт! — вступается Брюно.
— А ты что в этом понимаешь?
— Я работал пожарным! Нужен сердечный стимулятор, аптечку, быстро!
— Но у нас ее нет! — волнуется ассистентка.
— Разойдитесь, я сделаю ему массаж!
Круг становится шире. Актеры накинули халаты и замерли в ожидании.
— Мне уже лучше, — бормочет Максимо, которому массаж Брюно понемногу возвращает нормальный цвет лица.
— Заднице моей лучше! — огрызается Талья. — Он проглотил шесть миллиграммов «Иксенза», не считая «Виагры»! Шесть! По две таблетки с перерывом в двадцать минут, хотя интервал должен быть 8 часов! Да он у нас тут сейчас скопытится!
Под осветительными приборами повисла гробовая тишина, ее нарушают лишь слабые возражения Максимо: «Да нет же». Он слабо улыбается и снова теряет сознание.
— Одеяло! — командует Брюно. — Быстро!
— Вы все свидетели! — ревет продюсер. — Вы все свидетели, что он настоял на съемках вопреки решению продюсерской группы и под давлением адвоката!
— А я его знать не знаю! — заявляет Светлана.
Она уходит и запирается в гримерной. Мамаша спешит обнять Мелоди — у той истерика. Я пытаюсь поймать взгляд Тальи. Она отворачивается, но по ее лицу видно, как ей все это противно.
Подбираю затоптанную техниками вышивку. Кладу ее на куб и подхожу к парням, которые растирают своего коллегу, завернутого в плед, пытаясь его ободрить. Чтобы выразить сочувствие, я кладу руку на ледяной лоб Максимо. Спрашиваю Брюно, что такое «Иксенз».
— Гидрохлорид апоморфина. Изначально его использовали для лечения болезни Паркинсона. А потом обнаружили, что от него встает меньше чем за пять минут, и теперь все стали его глотать.
Два других актера слабо протестуют, они, мол, возбуждаются благодаря природным средствам, женьшеню например, но Брюно говорит, что это послужит им уроком, и они пристыженно опускают головы.
— Не говорите Мари-Лу, что я опять снимался, — бормочет Максимо, не открывая глаз, дрожа всем телом, и снова валится на бок.
Окружающие шепчут мне, что его жена думает, будто он ушел на пенсию, чтобы засесть за мемуары, но забросить съемки ему никак не удается и ни единой строчки он еще не написал.
Когда приехала скорая, Брюно описал симптомы, причины и предположительный диагноз. Врач все записал, поблагодарил его, нисколько не удивившись тому, как выглядел «спасатель». Порнозвезду унесли на носилках, а я пошел за Тальей, хотя режиссер вопил, что все, кто покинет площадку, поставят крест на своей карьере в порно навсегда.
— У него трое детей, — шепнула мне Талья в машине адвоката.
Я сел рядом на заднее сиденье, обнял ее и прижал к себе. Принял ее такой, какая она есть — со всеми ее страхами и чужими запахами. Я хотел оградить ее от всей этой мерзости. Не знаю, как и почему это стало так важно для меня. Мы проехали три перекрестка. Она была вся напряжена, даже губы побелели. Я нежно спросил:
— В этот раз ты увидела конец аллеи?
— Почти.
Она опустила голову мне на плечо, и, пока не показались ворота больницы, все вокруг перестало для нас существовать.
* * *Мы просидели в отделении скорой помощи около часа. Каждые пять минут Талья выходила покурить, мы слонялись туда-сюда по коридору, под грохот беспрестанно хлопающей двери. Меня поражала та естественность, с которой Талья от расчетливого эгоизма переходила к абсурдной щедрости. Да, было один раз, отключила она Максимо с помощью этой точки, но она клялась мне, что сегодня ничего такого не делала, и все же чувствовала себя виноватой в его сердечном приступе. Никаких чувств она к нему не испытывала, ведь она для него была всего лишь дыркой. А сейчас я вижу, как она тревожится все больше с каждой минутой, как хватает за руки всех проходящих мимо врачей. Я попытался ее отвлечь. Спросил, что теперь будет со съемками.
— В любом случае я туда больше ни ногой. Пусть они достают все обрезки и клеят из отснятого или ищут нам замену, или я поступлю по-свински и заявлю, что Светлана несовершеннолетняя, тогда продюсеров упекут в тюрьму. Это как раз не проблема.
Мучило ее другое: она все время вспоминала троих детей Максимо, которые ждали его у школы после уроков. Она, которая не знала даже имени своего отца и никогда не нуждалась в нем, живя с матерью и бабушкой на двадцати пяти квадратных метрах, сейчас едва не плакала, описывая ребятишек, выросших в особнячке неподалеку от гольф-клуба Сен-Ном-ля-Бретеш. Без пяти минут сиротки даже не догадывались, кем работает их отец, и могли узнать об этом вместе с известием о его смерти.
Я хотел посочувствовать, но сердце было глухо: не люблю я эти больницы. Едва ощущаю запах увядших цветов и нашатыря, сразу вспоминаю мать на тесной койке, всю в трубках, в больничном чепчике, ее вымученную улыбку и сбивчивую речь: она торопилась дать мне последние наставления, научить жизни.
— Ты только не вини ни в чем своего отца… В нем было все мое счастье. Помимо тебя, конечно. Почитай письма, которые лежат в синем чемодане, ключ в моей тумбочке. Загляни под ванну, только пойми меня правильно… Так я пыталась быть рядом с ним, каждую ночь, пока ты спал, и поверь мне, даже если он был далеко, я чувствовала себя счастливой. А теперь иди, мой дорогой, уже поздно, тебе нужно быть в форме перед игрой. И не забудь поесть мяса.
Это было последнее, что она мне сказала. Письмам в синем чемодане было столько же лет, сколько и мне, в них — слова любви и обещания хранить молчание. Адресат отправил их ей назад, так и не открыв. Почерк тогда у мамы был куда крупнее, а вот чувства нисколько не изменились. Ящик под ванной был забит бутылками «Шато-Мулина»: впереди стояли непочатые, а за ними под ванной лежали пустые. Каждый вечер она напивалась папиным вином. Видеть в этом единственную причину ее рака было бы слишком просто: ее съедали и другие заботы. Бедность, гордость, самопожертвование. Она решила, что болезнь — не повод бросать работу, и трудилась до самого конца, чтобы оплачивать мое обучение и футбольные сборы. Она дала себе обещание, что продержится до моего совершеннолетия, и не дотянула всего три месяца. Если кого и надо винить, так это меня, а не бутылки отца. Когда я отправлял ему в Шато-Мулина извещение о смерти, иллюзий я не питал, но и злобы не испытывал. Слишком много тупиц и идиотов убивали друг друга во имя Божье, чтобы я в него верил. Единственный способ выполнить завет мамы — сохранить те чувства, которые испытывала она. Она любила Брайана Мулина, и я буду любить его ради нее. Пусть даже без взаимности.
— Ты представляешь? Близняшкам по восемь, младшему еще шести нет. Мать работает в налоговой конторе…
— Печально.
Мы сидели рядом, наблюдая, как капли дождя стекают по стеклу. В моих словах прозвучала безучастность, и она резко обернулась, пристально, почти злобно посмотрела мне в глаза.
— Если тебе все равно, ты не обязан оставаться.
Я стал оправдываться. Она сказала, что не выносит людей, которые притворяются. Тогда я решил открыться: признался, что больное сердце порноактера меня нисколько не волнует, я был счастлив стать его запасным членом, но, если бы сейчас мне предложили отдать ему свое сердце, донором я бы не стал.
— Зачем тогда ты остался?
— Я здесь ради тебя.
— А мне-то ты зачем?
Я задумался, не нашел что ответить и предпочел уйти, прежде чем мы разрушим то, что зародилось между нами. Надевая куртку, я сказал, что она права: я зря теряю время, а может, в эту минуту я кому-то нужен. Это было настолько неправдой, что, когда она протянула: «Понимаю», у меня перехватило дыхание.
Она повернулась ко мне спиной и направилась к автомату за кофе, а я вышел под дождь.
В квартире меня ждали три письма. Два с почтовыми марками ЮАР, еще один конверт принес курьер — наверху эмблема клуба и надпись «К сведению». Президент имеет честь пригласить меня на обед в субботу в его загородном доме. Об этом я знал еще две недели назад, но на приглашении секретарша от руки приписала: «Отправление автобуса в 10 часов от „Труа Обюс“, метро, „Сен-Клу“».
Я положил его на полку рядом с повесткой в суд и пошел проведать пса. Забившись в шкаф, где стоял пылесос, он так и не притронулся к своим галетам. Я убил пять минут на уговоры, пытаясь выманить его оттуда, потом поменял ему лоток и решил ответить на письма.
Взял чистый лист бумаги и на африкаанс написал «Господин», поставил запятую. В начале новой строки остановился и задумался. В квартире стояла какая-то особенная тишина. Запах Тальи исчез, но ее присутствие чувствовалось во всем: искусственный беспорядок, смятые подушки на полу, крошки от круассанов, пустая бутылка… Я зачеркнул «Господин», написал «Отец», но стало еще хуже.
