Яков Гордин - Кавказ
Сведения, сообщаемые Ван-Галеном относительно приватных занятий Ермолова, совершенно точны и ценны. Перо было важнейшим орудием Алексея Петровича в ночные часы – он писал огромное количество писем – помимо официальных документов, которыми он, скорее всего, занимался во время, так сказать, служебное, и что особенно существенно, он создавал в это время свои воспоминания о войнах с Наполеоном и вообще о докавказском периоде своей жизни. Те драгоценные воспоминания, которыми мы так усердно пользовались. И в то же время он вел дневник, который лег в основу его кавказских записок.
Непреодолимая любовь к фиксации действительности на бумаге, заставившая Ермолова исписать за свою жизнь тысячи страниц, тоже роднила его с Цезарем, который среди войн и гражданских смут нашел время для описания своих деяний. О том, как он относился к своим записям, свидетельствует поразительный факт, сообщаемый Плутархом. Во время Египетского похода он едва не попал в руки египтян: “Цезарь бросился в море и лишь с трудом выплыл. Говорят, что он подвергался в это время обстрелу из луков и, погружаясь в воду, все-таки не выпускал из рук записных книжек. Одной рукой он поднимал их высоко над водой, а другой греб…”
Разумеется, и тем, и другим руководила не просто страсть к писательству. Им было необходимо оставить личные свидетельства, чтобы современники и потомки увидели реальность их глазами и по достоинству оценили сделанное ими.
Ван-Гален: “Немногие русские генералы, за исключением Суворова и, разумеется, Петра Великого, обладали в столь высокой степени прирожденным даром пробуждать к себе любовь у солдат. И впрямь мало кто в России так заботился о блогоденствии своих подчиненных, как Ермолов, и так был скуп, когда дело касалось пролития их крови. “Мюрат, – говорил он, – своими шутовскими самонадеянными эскападами погубил больше французов, чем смогла бы положить их наша картечь”.
Вера войск в Алексея Петровича, как все называли его, была столь велика, что когда он принимал командование какой-либо операцией, ни у кого не возникало сомнения в ее успешном исходе”.
Позже, однако, Ван-Галену пришлось услышать отзыв о Ермолове, который его несколько смутил. Разговор произошел в иезуитской миссии в Моздоке. Возглавлявший миссию отец Энрике, надеясь найти сочувствие в католике-испанце, спросил его:
“- Как вам показался Ермолов?
Услышав краткий и неопределенный ответ, он заметил:
– Уж слишком вы простодушны, друг мой, из ваших слов я просто не узнаю хамелеона, о коем идет речь.
И святой отец привел различные случаи, имевшие место между Александром и знаменитым генералом, но мы о них умолчим, не будучи достаточно осведомлены в сем вопросе. Напоследок он сказал, что Александр счел разумным удалить генерала от своей особы, сделав его главнокомандующим над войсками, состоящими из отчаянных голов, для ведения войны против дикарей, дабы он окончил свои дни среди всевозможных бед и напастей”.
Стало быть, версия, о которой мы уже говорили – почетное назначение как изгнание из Петербурга, – имела весьма широкое распространение, если о ней толковал иезуит в Моздоке. Возможно, это был отзвук разговоров между офицерами-кавказцами. Если это так, то тень опалы, лежащая на мощной личности Ермолова, могла только увеличить его популярность.
И дальше иезуит попытался открыть глаза “простодушному” Ван-Галену, сказал: “Ведь он всею своею политикой выказывает ненависть к любому иноверцу: он терпеть не может поляков и питает отвращение к священнослужителям любого вероисповедания, кроме собственного”.
Ван-Гален понял, что речь идет об отношении Ермолова к католицизму и иезуитам, и не стал поддерживать этот разговор.
Обаяние Алексея Петровича, его ум, образованность и направление мысли пересилили обвинения иезуита. Тем более что Ван-Галену были известны некоторые факты, объясняющие поведение Ермолова.
Бывая у Ермолова в Тифлисе перед походом на Казикумух, о котором у нас пойдет речь, Ван-Гален стал участником и свидетелем любопытной сцены. Миссионер-капуцин отец Фелипе, из католического монастыря, просил Ван-Галена проводить его к Ермолову. “Ван-Гален ‹…› сообщил о его просьбе Ермолову во время обеда; тот усмехнулся, но не возразил и согласно кивнул. На другой день в условленное время Ван-Гален зашел в монастырь за отцом Фелипе и проводил его к Ермолову. Один из офицеров (разумеется, в полной форме) проводил капуцина в кабинет Ермолова; они застали его полуодетым, в окружении многочисленных офицеров в полной парадной форме, что представляло весьма забавный контраст. Генерал встретил его со своей обычной блогожелательностью, беседовал с ним то по-итальянски, то на латыни, но все о каких-то незначительных предметах, и, прежде чем облачиться в мундир, повернулся в одной рубашке к святому отцу, одну руку положил ему на плечо, другою рукой провел по его груди и бороде, как бы намереваясь представить его обществу, и сказал: “Messieurs, il faut avouer que le P. Filipo c’est un bon diable!” (“Господа, следует признать, что отец Филиппе – чертовски славный малый!”)”. И Ван-Гален объясняет сарказм Алексея Петровича: “Тайный сыск правительства хорошо знал о секретной переписке нашего монаха кое с кем из иностранцев и врагов России, укрывшихся в Персии – тех самых, что сеяли смуту в Грузии…”
Персидская тема не раз появляется в записках Ван-Галена. Так он тогда же в Тифлисе присутствовал при аудиенции, которую Ермолов дал эмиссарам Аббас-Мирзы, в очередной раз предъявивших претензии на спорные территории.
“Взгляда, который бросил на них Ермолов, было бы достаточно, чтобы всякий, но только не эти безмерно коварные люди, тут же прервал свою льстивую речь. Окруженный офицерами Ермолов подозвал к себе своего толмача и приказал ему громко переводить эмиссарам, но не на персидский, а на грузинский (что чрезвычайно польстило толпе любопытствующих, которые собрались вокруг, не упуская ни единого слова из речи персов) следующее обращение:
– Царствованию варварства приходит конец по всему азиатскому горизонту, который проясняется, начиная с Кавказа, и Провидение предназначило России принести всем народам вплоть до границ Армении мир, процветание и просвещение, однако враги цивилизации пытаются вновь отнять у них эти блага. Я сам, собственными устами объявил персидскому двору о миролюбивых устремлениях моего государя Александра, но персы своими непрестанными тайными происками заставили увянуть пальмовую ветвь, которую я им принес; коль они не отваживаются открыто объявить войну, то пусть расскажут своему повелителю шаху, что русские орлы проникли дальше, чем кто-либо с древних времен; два месяца назад Персия имела возможность увидеть, как Россия отвечает на происки азиатского варварства, и убедиться, что генералы императора Александра твердой рукой карают дерзких и вероломных.
В то время как грузины, исполненные горделивой радости, слушали толмача, не отводя сияющих взоров от энергического лица генерала, которому они беспредельно верили, персы продолжали отвешивать церемонные поклоны и не могли дождаться часа, когда можно будет бежать от подобного позора”.
В этом фрагменте есть несколько принципиальных вещей. Во-первых, то, что речь Ермолова переводится на грузинский и, соответственно, предназначена грузинам, которых генерал приглашает в союзники против их давних мучителей персов.
Во-вторых, фраза о русских орлах и древних временах. “Это сочетание неизбежно приводит на память римские орлы – знамена легионов. Римские легионы доходили до берегов Каспия, но в неприступные горы Дагестана они не проникали. А легионы Ермолова проникли.
И, в-третьих, Ермолов фактически дезавуирует свои договоренности с персами в 1817 году – “пальмовая ветвь увяла”. Это говорится в 1820 году, сразу после безжалостного подавления мятежа в Имеретии, о чем проконсул напоминает персам и грузинам.
И произносится эта речь в канун похода на Казикумухское ханство, владетель которого теснейшим образом связан с Персией.
В записках Ван-Галена, который и сам был человеком сильным и ярким, сконцентрированы ценные для нас сведения: быт, личность, идеология Ермолова. И мы можем сказать искреннее спасибо генералу Бетанкуру, испанскому военному инженеру на русской службе, занимавшему важный пост начальника Главного управления путей сообщения, и флигель-адъютанту полковнику Андрею Борисовичу Голицыну, в то время близкому к императору, за то, что они убедили Александра принять неизвестно откуда взявшегося испанского офицера на службу и определить его к Ермолову.
8
Как уже говорилось, мы не будем пытаться представить читателю всю сложнейшую картину боевых действий, которые Алексею Петровичу вопреки его изначальным решительным заявлениям пришлось вести в разных местностях Кавказа. Речь идет не об истории Кавказской войны, а об истории Алексея Петровича Ермолова. Остановимся на основных событиях, дающих представление о напряженности общей ситуации и боевом стиле Ермолова в этих совершенно новых для европейского полководца условиях.
