Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
Итак, воздух на палубе был подпорчен, да и стоять перед кучей говна, словно на митинге, было как-то нелепо. И писатели стали тихо расходиться по своим каютам и задраивать окна. Палуба опустела. Один я замешкался (дежурил по амурной части около одного окошка!) и стал свидетелем исторической сцены. Я вдруг увидел, что на палубе появился Борис Леонидович Пастернак с детским совочком и щеткой в руках. Пастернак подошел к куче и, вздыхая и воротя нос, начал сгребать кучу на совок, потом выбросил ее за борт и удалился, покачивая головой и смешно двигая своими лошадиными челюстями.
Через несколько минут приоткрылось какое-то окно, кто-то выглянул на палубу (в каютах все же было душно, да и скучно сидеть!) — увидел, что кучи не стало, и, обрадовавшись, скрылся. Приоткрылось другое окно, третье — и писатели с достоинством стали выходить на палубу. Променад возобновился.
Впоследствии, уже взрослым, осознав всю символику этого эпизода, я шутил, что из всех писателей, «строителей коммунизма», один лишь Пастернак оказался годным для коммунистического общества, оказался настоящим коммунистом!
Предвижу вопрос, где находился мой отец во время описанного эпизода? Его не было на палубе, он в променадах не участвовал, проводил время либо сидя с мамой на скамейке, на баке, либо на верхней, служебной палубе, так как в первый же день познакомился и подружился с капитаном, представившись бывшим матросом, а потом завязал дружбу и со всем экипажем. Рассказывал им о парусном флоте и об английском океанском. Матросы слушали, открыв рот, смотрели на отца с восхищением, и ему уже ни в чем не было отказа.
За несколько дней до прибытия нашего парохода в Горький город подвергся налету немецкой авиации. Это был последний в ту войну налет на тыловой город. Бомбардировщики, как говорили, летели на Москву, но встретили там плотный заградительный огонь и, обойдя столицу, атаковали Горький. Им удалось разрушить стратегический железнодорожный мост через Волгу. На пароходе у нас шутили, что если бы мы приплыли в Горький на пару дней раньше, то мог бы погибнуть весь цвет советской литературы! Всех поразило, что за кратчайший срок был воздвигнут временный мост, опоры которого были сложены из деревянных железнодорожных шпал. Власти проявляли тогда еще немалую энергию и организованность.
Энергичной и бодрой выглядела после Чистополя и жизнь в Москве. Правда, вид столицы портили многочисленные инвалиды войны, калеки. Во всех людных местах эти горемыки, кто без руки, кто без ноги, бойко торговали папиросами и пачками «мягкого табачка». В провинции в войну почти все курили махорку. Милиция имела приказ инвалидов войны не трогать. Часто встречались в Москве и дома-калеки с отколотыми углами или проваленными крышами — следы немецких бомбардировок.
Вскоре после нашего возвращения начались бои на Курской дуге, но в Москве были уверены, что они закончатся поражением немецких войск, что и случилось. Все понимали, и немцы, видимо, тоже, что война бесповоротно проиграна Германией.
После победы под Курском советские войска на всех фронтах перешли в контрнаступление, и начались знаменитые салюты в честь освобождаемых городов. С крыш домов палили крупнокалиберные зенитные пулеметы, включались все прожектора ПВО, распускались в небе сигнальные ракеты. Пулеметы били и с крыши нашего десятиэтажного дома писателей в Лаврушинском.
Начались и массированные налеты американской авиации на Германию. Левитан своим железным голосом объявлял по радио, что сегодня ночью очередные германские города, имярек, подверглись налету тысячи (это была обычная порция) американских «летающих крепостей» Б-2. И все радовались этому.
В Москве тем временем расцветала советская мирная жизнь. Работали театры, шумели концерты, выставки, богатые дамы щеголяли нарядами, мехами. Словно уже и не лилась кровь густыми потоками на фронтах.
Осенью 43-го года я поступил в восьмой класс средней школы. Это была обыкновенная школа, расположенная поблизости от дома, но случай превратил ее в школу необычную. Дело в том, что Сталин в своем стремлении играть на шовинистических струнах сделал тогда ряд нововведений, восстанавливавших многие порядки и традиции царского времени. Допустил некоторую автономию церковной иерархии и приблизил к себе высших ее членов, разрешил им восстановить церковные учебные заведения; предпринял шаги и по восстановлению чиновного сословия, ввел для них мундиры царского образца, переименовал наркоматы в министерства. Ранее им были введены офицерские и генеральские звания в армии и царского образца погоны. А в школах, как и в царских гимназиях, было введено раздельное обучение и даже гимназическая форма.
По всей стране прямо во время учебного года начали создаваться мужские и женские школы. Школу, в которую я поступил, сделали мужской. Девочек перевели в другую школу, а к нам вместо них влили мужской контингент из расположенной неподалеку школы № 19 для правительственных детей. (Она располагалась на Софийской набережной около английского посольства.) Перевели их к нам временно — пока не была выстроена специальная мужская правительственная школа.
Правительственные детки были, конечно, ужасны: избалованы и развращены во всех отношениях. На занятия их привозили на машинах, хотя жили они рядом. В квартирах некоторых из них были маленькие кинозалы — для семьи и гостей! Отдыхали они на дачах — настоящих поместьях с садами, прудами и прислугой, расположенных, естественно, в самых лучших районах Подмосковья, закрытых для простых смертных. В их распоряжении были также и специальные дома отдыха в самых красивых местах страны.
Запомнился мне такой эпизод. Правительственные дети разговаривают между собой на тему, кто где летом будет отдыхать. Один называет дом отдыха в Крыму, другой — на Кавказе, а сын генерала Галицкого оповещает, что поедет отдыхать к отцу на фронт, в его штаб: «Там в подсобном хозяйстве штаба такие девочки у отца работают — закачаешься! У него губа не дура!».
Из всех правительственных учеников в нашем классе нормально выглядели только двое: Юрий Новиков, сын главного маршала авиации, и Сергей Аллилуев, племянник Светланы Аллилуевой, дочери Сталина. Аллилуев был по-настоящему симпатичным парнем, скромным, интеллигентным.
В одном из параллельных классов учился и Лен Карпинский, также перешедший к нам из правительственной школы. Его отцом был чудом уцелевший старый большевик, друг Ленина. Впоследствии мы пересекались с Леном в МГУ, но по-настоящему подружились уже после окончания холодной войны.
Большинство правительственных детей учились из рук вон плохо, даже при всяческих поблажках со стороны учителей. Между тем зимой 43—44 годов было объявлено о еще одной сталинской реформе в области образования. В стране не хватало рабочих рук, и Сталин учредил ремесленные и железнодорожные училища для подготовки рабочих кадров. В народе их называли «ручки» и «жучки». В эти училища должны были в обязательном порядке переводить учеников восьмых классов средних школ с наиболее плохой успеваемостью. Был спущен и план: школы обязаны были поставлять ремесленным и железнодорожным училищам 10% восьмиклассников.
В один прекрасный день нам объявили, что из нашего класса несколько человек переводятся в ремесленное училище — для них это автоматически закрывало доступ к высшему образованию. Называются фамилии. Одни НЕправительственные ученики! Почти все из них были лучшими в классе по успеваемости. Я был возмущен этим решением дирекции. Особенно возмущало то, что в школе был оставлен некто Юрий Ломако, сын министра цветной металлургии, имевший почти по всем предметам двойки! Учительница истории на каждом уроке устраивала цирк, задавая ему один и тот же вопрос: «Ломако, скажи нам, пожалуйста, когда Россия освободилась от татарского ига?». И Ломако каждый раз начинал что-то мычать, исподлобья вращая по классу своими глубоко посаженными глазами, в надежде на подсказку. Он и внешне был похож на неандертальца: узкий лоб, скошенный подбородок.
Своим возмущением я делился с друзьями. И однажды раздался телефонный звонок отцу из Московского горкома партии: попросили прислать к ним сына, т. е. меня, не называя причины вызова. В горкоме меня препроводили к двум немолодым женщинам с жесткими глазами, и они начали форменный допрос: кому и что именно я говорил по поводу перевода моих товарищей по классу в ремесленное училище? Кто-то уже донес на меня! Но, видимо из-за статуса моего отца, пригласили меня не в МГБ (Министерство госбезопасности), а в горком, где две старые дуры не ленились допрашивать и запугивать пятнадцатилетнего подростка.
— Отец Юры Ломако, — говорили они мне, — заслужил перед страной, чтобы его сын продолжал учебу в школе. Ведь вот тебя тоже оставили в школе из-за уважения к заслугам твоего отца, хотя у тебя были двойки по физике и по немецкому.
