Тим Лотт - Блю из Уайт-сити
А потом я вдруг подумал, что это не мои слова. У меня появилось странное ощущение, как будто я стою и со стороны смотрю на себя и прислушиваюсь, пытаясь понять, кто же говорит эти слова. Знакомый женский голос. Голос из далекого прошлого, из зыбкого, подвижного пространства, пропитанного сигаретным дымом, лечебными мазями и дешевыми духами.
Вот так ко мне вернулось это воспоминание. Я не уверен, что мы вообще способны управлять своими воспоминаниями. Для меня они — захмелевшие, расплывчатые гости, которые приходят, потом исчезают, часто бесследно, но иногда возвращаются. А это воспоминание, появившееся на фоне доски, истыканной разноцветными кнопками, вошло через дверь, о существовании которой я не подозревал, через дверь, разрисованную волнистыми линиями чужеродных красок.
Это воспоминание было похоже на фильм, не то, что другие — отрывочные и разрозненные. На фильм, не всегда абсолютно понятный, но достаточно цельный.
Фильм о том, как мы едем с моей мамой Флоренс — Флосси Блю — в автобусе, куда едем, понятия не имею. Сколько мне было лет, тоже. Возможно, девять, где-то на изломе детства, когда невинность отступает и угасает. Я неуловимо чувствую, что восторг и восхищение миром постепенно тускнеют. Странной болезнью поселяется внутри скука; просто ощущения, что ты здесь и сейчас, уже недостаточно. Тогда меня стало что-то манить, что-то, чему я не знал названия. Не знаю и по сей день.
Через мамино плечо я читаю журнал — «Дом и сад», или «Женское царство», или «Ваш друг», или, может быть, «Новинки литературы» — родители подписывались на все подряд без разбору. «Самый замечательный человек в моей жизни». «Чувство юмора в мундире». Мне скучно, я не расположен шутить, я устал смотреть в окно на безликие, однообразные дома Западного Лондона. Я заглядываю маме через плечо, читаю заголовки, изучаю картинки. На них смеющиеся дети, уютные дома, образцовые мужья, готовящиеся насладиться домашним ужином, уроки вязания, танцы. Заголовок «Что важнее всего в жизни?» напечатан большими, жирными, уверенными буквами на черно-белом фоне, а в углу каллиграфическим почерком выведено: «Мнение редакции».
И я, скучая, поворачиваюсь к маме и задаю ей тот самый вопрос, который обозначен в заголовке, просто потому, что больше нечем заняться. Я не особенно рассчитываю на ответ, ведь, как правило, она не отвечает на мои вопросы. Она всегда слишком занята. Скорее всего, она отделается обычным незадавайгпупыхвопросов, или ничего, или сейчасневремя. Вместо этого она молчит.
— Мам, так что важнее всего? — я показываю пальцем на заголовок.
Она смотрит на меня с удивлением сквозь свои очки-линзы. Глаза ее почему-то не кажутся сейчас такими расплывчатыми и отсутствующими, как всегда. К моему удивлению, она воспринимает вопрос всерьез. Она ерзает на сиденье, складка между бровями делается еще глубже, она подносит к губам указательный палец, подушечка которого отлакирована тяжелой, бесконечной работой швеи.
По лицу видно, что вопрос ее взволновал, но причина волнения мне непонятна, и это меня беспокоит. Настроение, которое нас окружало, незаметный воздушный пузырь, сотканный из спокойного безразличия, сменяется чем-то более серьезным и искренним.
— Важнее. Всего. В жизни. Так сразу и не скажешь, Фрэнки. Дай мне немножко подумать.
Она смутилась, растерялась.
— Наверное… Наверное, это…
Звенит звонок кондуктора, поворачивается колесо автомата, и вылезает скрученный билет. Автобус тормозит, и при этом нас начинает трясти как в бетономешалке. Оставленная на соседнем сиденье газета вибрирует, часть листов отделяется и присоединяется к окуркам, выброшенным билетам и использованным бумажным носовым платкам на полу.
Лицо моей матери приобретает сосредоточенное выражение, как будто все болтики встали на свои места, так что система пришла в рабочее состояние и способна теперь выполнять возложенные на нее функции. Рабочее состояние системы подтверждается несколькими кивками, следующими друг за другом.
— Наверное, это друзья, скорее всего.
В ее голосе появляется уверенность, как если бы ей удалось найти золотое кольцо, закатившееся за диван. Вот оно где.
— Это друзья. Они — самое главное в жизни, Фрэнки. Понимаешь, если у тебя хорошие друзья, тебе есть на кого опереться. Друзья всегда помогут в беде.
Она говорит это уверенно, с абсолютной убежденностью и твердостью, которых прежде я в ней не замечал. И я смотрю в ее блеклые глаза и думаю про себя, надеясь, что она не прочтет моих мыслей, как иногда случалось: «Но, мам, у тебя же нет друзей».
Это было правдой. У нее ребенок, требующий постоянного внимания, и муж, чья застенчивость равносильна террору. Ни минуты свободного времени. И если бы даже свободное время имелось, ничего бы не изменилось — отец был непреодолимой преградой. Он, конечно, не стал бы вмешиваться, но… Он краснел, здороваясь с соседями, краснел, когда почтальон доставлял посылки. Выражение силы на его лице, силы, позволившей ему развозить уголь по улицам Западного Лондона в течение двадцати лет, сменилось боязливыми и угодливыми морщинами.
Друзей не было. В жизни моего отца, человека всеми любимого, вежливого, с хорошими манерами, не было места для друзей, и, похоже, это его не очень смущало. Он довольствовался редкими минутами досуга, читая газету или журнал, слушая радио или потребляя нехитрую стряпню Флосси. Друзья ему были не нужны. Флосси пришлось смириться с этим, в конце концов она приспособилась. В те времена женщины приспосабливались, по крайней мере, на Голдхок-роуд.
Я, девятилетний, смотрю на свою мать и вижу, что она меня уже не замечает, она смотрит в окно. Пузырь вокруг нас меняет свой цвет сначала на голубой, потом на бледно-желтый, и, наконец, на серый. Я был не особенно чувствительным ребенком, но даже я замечаю ее страдание, выползшее на поверхность и тенью зависшее над головой. И внезапно я осознаю, насколько она одинока — чудовищно, непоправимо одинока. Вот тогда-то я и придумываю магическую формулу, повторяя ее на разные лады, чтобы запомнить.
Я никогда не буду одинок, меня будут любить. Нет одиночеству, да любви. Никогда не быть одиноким, быть любимым.
Каждый раз, как внутренний голос произносит слово никогда, я кусаю со всей силы тыльную сторону ладони, так что остаются следы. Магическая формула твердо обосновалась в моей голове, словно монумент, а потом этот монумент стал погружаться в зыбкую почву, на которой был воздвигнут, и погружался до тех пор, пока не исчез из виду, уйдя глубоко под землю. Но вот неожиданно он возник в моей памяти, во всей своей реальной мощи, с решением, заложенным в фундамент. Я никогда не буду одинок, я всегда буду…
Автобус опять тормозит, потом останавливается. Радуга распадается, предметы принимают свои обычные реальные очертания.
— Ну вот, приехали. Наша остановка.
Водворяется прежнее настроение, пузырь меняет цвет, картинка стирается из сознательной памяти. Пока не всплывает на поверхность снова, двадцать лет спустя, когда я в одиночестве рассматриваю доску с фотографиями, доску с моими бумажными друзьями, насаженными на десятки маленьких, острых, разноцветных рапир.
Глава четвертая
Ее ядерные кнопки и как ими управлять
Нодж опять закурил. Он говорит в перерывах между затяжками. Несмотря на свою непрезентабельность, курит он как заправская голливудская звезда. Он делает это стильно: умеет держать сигарету, долго, глубоко затягиваться, изящно изогнув запястье. Как будто между ним и сигаретой существует некая внутренняя связь. Подобным талантом обладают немногие. В его случае это единственный проявившийся талант.
— «„Дух Таба“, — читает он. — Нежные ломтики тонко нарезанной молодой баранины, приправленные кардамоном, в сливочной подливе, поджаренные на медленном огне. Вершина легендарного, состоящего из тридцати шести блюд церемониального празднества Вазванов. Потрясающий, неземной, невероятный…»
Невозмутимый, недосягаемый официант плавно скользит вокруг стола. Он не индус, скорее откуда-то из Средиземноморья.
— Закажете выпивку, джентльмены?
— Да, — отвечает Нодж. — Могу я заказать лечебный напиток из мраморной пшеницы, сверху украшенный нежным облаком пены, столь любимый германскими властителями?
Официант растерялся.
— Он имеет в виду светлое пиво, — объясняю я, извиняясь и не скрывая улыбки.
— А я начну с «Маргариты», — говорит Тони.
Никогда не думал, что в индийском заведении можно заказать «Маргариту». Официант, похоже, доволен. Еще бы: одни только напитки потянули на шесть фунтов.
Потом мы заказываем еду. Тони берет «Дух Таба», мы с Ноджем — «Тандури» из тихоокеанских креветок с салатом «Эскароль», я — потому что люблю зелень и креветки, Нодж — потому что, как всегда, худеет. Колин просит приготовить курицу по-мадрасски, хотя ее нет в меню, но он всегда заказывает это блюдо в индийских ресторанах, а свои привычки менять не любит. Колин хочет, чтобы все было как обычно. Официант, с видом человека, относящегося с пониманием и терпением к умственно отсталым, соглашается в виде исключения принять его заказ.
