Фернандо Аррабаль - Красная мадонна
Как долго я искала и тщательно выбирала для тебя частного учителя по химии! И как удивился избранник, когда узнал, что его ученице нет еще и пяти лет. Надо учесть, что основа традиционной химии чисто феноменологическая, а наш замысел лежал вне ее построений, в силу тайны магистерия. В какие сумрачные бездны скатилась официальная наука из-за упущений, просчетов и чрезмерной уверенности!
Семи лет от роду ты получила первую квинтэссенцию. С каким восторгом смотрела я, как металл в горниле разлагался на элементы по всем законам Великого Творения! Ты без всяких объяснений поняла, что эта трансмутация коренным образом отличается от похожих реакций, которые показывал тебе твой учитель химии. Каким великим счастьем стал для меня этот еще робкий твой первый шаг! Через него мне было подтверждено, что благодать, дар небесный, осеняла все твои деяния. Сколь многое могла свершить добродетель твоя, и сколько доказательств давала тому твоя кротость!
В ту ночь мне приснилось, что ты подбросила ввысь волшебную палочку и вокруг нее, когда она упала, воткнувшись в песок, обвились ядовитая змея и уж, образовав эмблему согласия и примирения. В тот же миг вода проникла в огонь, и волны, разбившись, рассыпались звездами в знак единения земли и неба.
Какое блаженство дарила ты мне — с таких малых лет и так просто! Как верила я, что веду тебя по верному пути к осуществлению моего замысла, после той первой успешной трансмутации!
И как безгранично было мое разочарование в конце пути!
LIXПрежде чем приняться за латынь, ты выучила древнегреческий — главный язык адептов, ибо, хоть и с небольшими различиями, дух его живет во всех живых языках.
«Научи ее лучше цыганскому жаргону, зас…! Тогда она сможет танцевать сегидилью. А если только и будет что лопотать на латыни, кончит как сардинка под соломенной стрехой!»
Видя, как ты пишешь на санскрите или арамейском, Шевалье выходил из себя, словно твои детские ручки от этого могли навсегда утратить свою ловкость и силу.
Как быстро ты поняла, что корни у нашего языка греческие! Как нравилось тебе отыскивать следы эллинских слов, кроющиеся в нашем языке! Как безошибочно шла ты по этим путеводным нитям до самых истоков! Содержащаяся в каждом слове латинская основа почти всегда казалась тебе излишней, точно поверхностный налет, неспособный исказить сердцевинную суть. С каким удовлетворением внимала я тебе, когда ты излагала свою научную работу частному учителю филологии. Буквальный смысл классических текстов всегда был для тебя на втором месте, а на первом — их дух.
«Ваша дочь — сверходаренный ребенок от природы. Почему бы ей уже сейчас не сдать экзамены на степень бакалавра? Мы можем добиться особого разрешения, и ее юный возраст не будет препятствием».
Твои знания никоим образом не нуждались в бессмысленных санкциях какого бы то ни было учреждения, ибо училась ты не из-под палки и не из робкого любопытства. Я не сразу разглядела угрозы, таившиеся за этим нелепым предложением. Я думала, что тебя просто хотят выставить напоказ, как диковинку в цирке. На самом же деле то была попытка проникнуть в тайну замысла, порвать связывающие нас узы, разрушить наш союз, подменить чистое нечистым и помешать нам жить сообразно живому пламени и духу Природы. Твои учителя, жалкие людишки, смотрели на нас с кислой миной, затаившись в угрюмых потемках своей осторожности.
Абеляр прислал мне рисунок, выполненный пером. На нем был изображен летящий орел с добычей в когтях, а подпись гласила: «Дух взмывает ввысь, когда материя низвергается вниз».
LXКогда Шевалье, даже не пытаясь извиниться за свой разгул, явился к нам в дурацкой черной полумаске, он был, казалось, пьян. Он вырядился в карнавальный костюм и подмазал глаза — а они были у него такие красивые! — чем-то угольно-черным.
«Это тебе не уголь, душенька, это сурьма. Один солдат привез мне ее из Африки. А понюхай-ка меня!.. Пачули наивысшего сорта!.. Все ароматы Аравии, чтобы привести щенка в охоту».
Он лихорадочно тараторил, но внезапно сменил регистр, и сострадание зазвучало главной нотой в хаосе его души:
«Не говори ничего Абеляру».
С каким любопытством я его рассматривала!
«Эти чудные, такие плутоватые глазки соблазнили самого ретивого из диких жеребчиков. Посмотри на него! Он ждет меня за воротами виллы. Не видишь?»
А ты не упускала ни единого слова из разглагольствований Шевалье. Насколько спокойнее было бы мне, если б ты спала!
«Вчера мы встретились впервые. Какое буйство каскадов! Агония в вихре! Какой пожар он во мне зажег!»
Мне не нравилось, что Шевалье говорил подобные вещи в твоем присутствии. Предмет, который он затронул, я намеревалась объяснить тебе позже.
«Ты — нежная бабочка, милая моя, а мнишь себя трутнем-синим-чулком».
А ты все прислушивалась с восторгом и растущим интересом.
«Мы укрылись под аркадами на площади. Я млел от наслаждения! Когда наши языки…»
Я попросила его не вдаваться при тебе в подробности своего падения.
«Но если не тебе, любимой моей сестренке, то кому же мне это все рассказать?»
Он вприпрыжку сбежал по лестнице. Пересек сад и скрылся со своим дружком. Абеляр, неподвижно стоявший у окна, все это видел и молчал.
Ты сказала мне:
«По-моему, мама, я начинаю догадываться о том, что такое вожделение».
Я поскорее уложила тебя спать. Нередко потом я думала, что пора объяснять тебе понемногу, как пустопорожнее тело, порочное и нечистое, под воздействием благости, подобной в данном случае катализатору, плодится чудесным образом.
LXIТебе было всего семь лет, когда ты, наскоком вторгшись в мой покой, рассказала мне свой первый сон.
«Мне снилось, будто я родилась в Реймсе в одна тысяча пятьсот третьем году. Солнце, еще сохранившее частицу своего тепла, не освещало больше землю. Мой отец был офицер королевской армии, высокий и худой, бородатый, с черными глазами. Он часто ругался и не спускал обид. Моя мать, спокойная, ласковая женщина, так любила чистоту, что дом у нее блестел, как новенькая монетка, но она всего на свете страшилась».
До этого дня ты ни разу не огорчила меня. Пока ты вела, без малейшего волнения, столь волнующий рассказ, я, не дрогнув, выдерживала твои нападки; мне даже подумалось, что ты все это сочинила, чтобы помучить меня.
Три ночи ждали мы с Абеляром возвращения Шевалье. Абеляр, притаившись за перилами балкона своей спальни, — с трепетным любопытством, я же, у окна библиотеки, — с абсолютно ясной головой.
«Мама, когда Шевалье вернется?»
Он питался химерами, и с каким аппетитом! Он рвался на свободу, но не мог быть освободителем. Он действовал как посредник, неизменно приводящий в тупик, к крушению или к смерти. Как далек он был от духовности, совершенства и чистоты!
«Это мужские дела, мама?»
С поразительной чуткостью ты предвидела, что Шевалье не вернется невредимым.
«Я не могу спать, мама, я хочу перевязать его раны, когда он придет».
Внезапно ты подняла на меня глаза и сказала, вложив в свои слова глубокое раздумье:
«Мама, я видела в парке, что у мальчиков под животом пальчик, а у девочек — шарик».
Какой пустой и никчемной казалась мне земля, когда ты, не сознавая этого, заставляла меня страдать; и сама я чувствовала себя такой жалкой, такой ущербной, такой немощной в незащищенной крепости своей жизни.
LXIIСпустя три дня после бегства Шевалье привезли на «скорой помощи» без памяти и со следами жестоких побоев. Абеляр рьяно и преданно ухаживал за своим другом, расточая ему все ласки и заботы, какие только могло подсказать ему желание. Он подробно написал мне в то же утро.
«Как вы знаете, Шевалье вернулся в плачевном состоянии. Все лицо у него разбито, есть несколько воспаленных ран, я боюсь, как бы они не загноились. У него не двигается левая рука. Он лишился мочки правого уха, похоже, что ее откусили. Я не стал его ни о чем спрашивать, а он мне ничего не объяснил. Такое впечатление, что его с силой били лицом об стену или об пол.
Если вы хотите его увидеть, приходите, когда вам угодно. Я не выйду из своей комнаты, пока вы будете в доме».
За время выздоровления Шевалье Абеляру стало значительно лучше, словно его больше не угнетали приговоры врачей: он перестал кашлять и лихорадка, изнурявшая его каждый вечер, тоже вдруг отпустила. Он совсем не уставал, даже когда, ухаживая за Шевалье, был вынужден спускаться и подниматься по лестнице. Казалось, он навсегда излечился от туберкулеза. Но когда, спустя месяц, Шевалье, с левой рукой на перевязи, впервые смог выйти в сад, коварный недуг Абеляра вспыхнул с новой силой, его опять одолел кашель, поднялась температура, и началось сильнейшее кровохарканье.
Как горько мне было видеть, что Шевалье не владеет левой рукой. Она была полностью парализована после удара дубинкой. Лицо его мало-помалу проступало сквозь рубцы и шрамы. Оно обретало человеческий вид. Но, как напоминание о тех трех злосчастных днях, его слегка изогнутый и чуть вздернутый нос, превратился в расплющенную, безобразно курносую блямбу. «Я похож на картофелину, которую положили на другую картофелину».
