Сухбат Афлатуни - Глиняные буквы, плывущие яблоки
Из мешка возникла керосиновая лампа. Зажглась. Зажелтел низкий дверной проем и несколько шахматных квадратиков предбанника. Чиркнула над головой летучая мышь.
— Есть кто-нибудь? — крикнул Учитель и, нагнувшись, зашел.
Слева проплыли шкафчики для белья. Лет тридцать назад предбанник пережил ремонт — исчез крылатый лев над входом, появились шкафчики.
Справа темными провалами приближались три двери. Двери остановились; Учитель перевел дыхание.
— Это «ю», юприхам… А где же предыдущая?
Каждая из дверей вела в разные залы: Солнца, Луны и Земли.
Зал горячей, холодной и теплой воды.
Над дверью в Зал Луны блеснули изразцы. Дева-Луна сидела сутулой птицей на ветвях и смеялась тысячелетним смехом.
— А это уже… катахтам. Где же буквы, которые между ними?
Ведя с собой такую беседу, Учитель вошел в дверь, ведущую в Зал Луны.
Чьи-то руки схватили его сзади за горло и прижали к стене.
В ухо ударил хриплый голос:
— Стой… Не шевелись! Так. Теперь отвечай — тебя прислал Председатель?..
Учитель тяжело дышал. Он как будто не испугался — лампа в его руках даже не дрогнула. Но и высвободиться из выросших из темноты рук не пытался. Сдавленным голосом, с трудом выталкивая каждое слово, ответил:
— Отпусти горло, Ойниса… Или тебе мало одного удавленного?
Пальцы ослабли. Учитель смог немного повернуть голову.
Из темноты на него глядела маска.
— Ты здесь одна? — спросил Учитель.
Маска кивнула и убрала руки от учительского горла.
— Вот как ты меня встречаешь, Ойниса… А я ведь тебе принес твое украшение.
Достал что-то. Маска молчала; только глаза влажно светились в прорезях картона.
— Держи.
На ладони — свернутая золотая цепочка. С каким-то, кажется, камнем.
— Ты ведь ради нее в первую ночь приходила? Да? Испугала моего соседа, потом полночи уснуть не мог, бедный. Тебя ведь могли увидеть.
Маска взяла украшение, отделилась от стены и прошла вглубь коридора… Высокая, стройная женщина. Длинный волос скручен змеей, собран на затылке. Остановилась:
— Зачем ты пришел? Только за этим? Или тебе нужна женщина?
Голос был низкий, шершавый, чуть шепелявый. Как будто из глины слова лепила.
— Нет, — ответил Учитель. — Это мне не нужно.
Ойниса рассмеялась:
— Тогда ты третий мужчина в моей жизни, кто отказывается от моего тела!
— А кто первые двое?
— Мой покойный отец. И Старый Учитель… который тоже скоро… Ты знаешь, что я была его любимой ученицей? О-о… какие надежды он на меня возлагал, бедный!
— Ты жила последнее время у него? — спросил Учитель.
Ойниса задумалась:
— Это село состоит из ушей и глаз. Разве в нем спрячешься… Тебя точно не подослал Председатель?
— Нет.
— Интересно, кто меня выдал? Азизка. Паршивый Азизка, из-за которого я снова в этой тюрьме… Это же тюрьма — какая это баня? Я уже один раз в такой сидела. Но в той хотя бы сигареты были.
Учитель порылся в мешке:
— Я принес для тебя сигареты.
Ойниса выхватила пачку:
— О-о! На пол не валит, сигаретками кормит! Подожди, давай — в зал, там дырка в крыше; а здесь куревом пахнуть будет, люди догадаются, маму бедную закусают…
Схватив за руку, потянула его за собой.
Они сидели в Зале Луны.
«Крыша с дыркой», которую обещала Ойниса, оказалась огромным куполом; кое-где уцелели львы с телом рыбы; звезды. На вершине купола была башенка с окнами; лунный свет спускался по стене и натекал лужицей на дне пустого бассейна.
Вокруг бассейна древний мастер устроил каменные скамьи. На одной из них курила Ойниса. Дырочка для рта в ее маске как раз была в толщину сигареты.
Учитель сидел на соседней скамье и разглядывал купол.
— Ты бы слышал, как он ругался, когда меня выгонял этот раз! — говорила Ойниса, затягиваясь третьей. — Да, Старый Учитель… А все этот противный Азизка… Он мне, кстати, про тебя тоже рассказывал. Нет, даже не думай, я не спала с этим ребенком! Ему еще двенадцати нет… Не знаю, зачем старик с ним так обращается. Ну не может Азизка стихи как диктор выговаривать. Ну, а кому он тут эти стихи читать будет? Курам-баранам? Председателю?
Ойниса закашлялась. Волосы, теснившиеся в клубке на затылке, вдруг прорвали невидимые шлюзы и хлынули на плечи. Ойниса смахнула пару прядей с маски.
— «Неть, я ни Байрон, я дыргой…» — просюсюкала, изображая Азизку. — Он «Байрон» как «баран» произносит; старик — за палку: «Ты и есть баран»: бах-бах… Потом ко мне в комнату приползет, Азизка этот, на спинке синяки: «Тетя Ойниса, пожалейте!». Я жалела. Ка-аждый синячок ему целовала…
— Доброе дело совершала, — сказал Учитель.
— О-о, да… Если еще добавить, что пока я его целовала, он иногда запускал свои лапки к себе в штаны, там, спереди… На этом добром деле нас старик и застукал…
— Зачем ты это рассказываешь? Грязь это.
Ойниса выпустила в лунный луч несколько дымных змеек:
— Везде грязь. Ты вот мелом пальцы пачкаешь. Отец мой в машинном масле…
— Это все смыть можно.
— Всё смыть можно. Ты бы видел, Арифчик, в каких я ваннах в Эмиратах валялась: мм-м… Это сейчас я Муськой трехрублевой с этим хозяйством стала…
Помотала сигаретой около маски.
— Хотя… Бурику даже нравилось, все шептал: «Моя маска, маска моя».
— Кому нравилось?
— Бурику. Бурибаю, то есть. Который до тебя учителем работал.
Да, конечно. Бурибай. Круглое, почти монгольское лицо. Живот, выпирающий из тощих ребер. Хвостик. Банный день. Веревка. Пятки. Его звали Бурибай, Волчий князь. Не клеилось к нему это имя, отлипало, как этикетка. Бурик.
— Бурик даже один раз, представляешь, стал просить снять ее. Я не стала, конечно. Зачем маленьких пугать. И так, бедный, со мной постоянно от страха дрожал… Дрожит, на дверь поглядывает, а сам: оп-оп, оторваться от меня не может. Правда, когда первый раз к нему пришла — это, конечно… пионерское поручение было.
— Поручение Председателя?
— Ага. Ненавидел он Бурика. А я — секретное оружие, адская соблазнительница.
Ойниса спрыгнула со скамьи и прошлась, напевая что-то, по залу.
— За что он его ненавидел, Ойниса?
— Ла-ла… А? За слабость, наверное. Ла-ла-ла…. И этот слух про хвостик Председатель пустил. И идея меня Бурику подослать его была. В селе об этом знали, кое-кто даже скинулся, представляешь? Умеет развлечения для народа придумывать. И в бане он подстроил, хотел и меня уничтожить… Не получилось. Ла-ла-ла…
Остановилась.
— Ненавижу!
Крик взлетел под купол и стек по нему вниз, дробясь на капли-эхо…
Пошатнулась, припала к стене; ногти бессильно царапали побелку:
— Ненавижу, слышишь!
Над ее головой плыл лев с телом рыбы и криво улыбался.
— Ойниса…
Учитель стоял перед ней, в пятне восторженного света.
— Ойниса, твое лицо может к тебе вернуться.
— Мое лицо? — Ойниса провела рукой по маске. — Пластическая операция? О-о… это космические бабки, малыш. Ты столько за две жизни не заработаешь.
— Я не обещаю… Но это возможно. И ты сможешь вернуться в столицу к своему любимому человеку… Он ведь ищет тебя, Ойниса!
— О-о… А это ты откуда узнал? Значит, в селе все знали… Нет, конечно, никто не знал… — Ойниса задала сама себе еще несколько невнятных вопросов, запуталась; потом как-то по-новому, внимательно посмотрела на Учителя.
Он улыбался, лунный, ненормальный Учитель.
— Ойниса… Мне нужна твоя помощь. В этой бане спрятан один алфавит… Он как бы проступает сквозь стены. Точнее не могу сейчас объяснить. Но когда тебе покажу, ты поймешь. Я уже нашел четыре буквы: две на входе, две здесь. Это — очень мало. Я, конечно, еще на учеников своих надеюсь, у детей глаза чище, они буквы отчетливей видят. Вот… А этот алфавит — он, если правильно от буквы к букве идти, в молитву складывается… Что ты на меня так смотришь?
— Хватит. — Она отшатнулась от Учителя. — Хватит… О-о, ты, ты — не святой. Ты обычный шизофреник. «Лицо вернется!» Сволочь, в самое больное бьет!
— Я не бью, Ойниса…
— Бьешь! Хитрая, подлая шиза… Ты, ты в сто раз хуже, чем они! Чем Председатель! Тот просто валил меня на пол, ему было наплевать на мое лицо, есть у меня лицо, есть у меня вообще голова, или нет! А ты… зачем ты про лицо, зачем про столицу, зачем про моего самого любимого человека говорить начал?! Сволочь!
Зашагала прочь.
— Ойниса… — схватив лампу, Учитель бросился за ней.
— Оставь! Не подходи! — Она почти бежала, размахивая руками, как одержимая. — Не трогай меня! Все, все, не трогайте меня! А-а, уберите руки, больно! Уберите бритву!
— Ойниса!
Коридор. Еще коридор.
— Уйдите! Мама! Мама! Мама, мне больно! Лицо! Не режьте, а-а! Глаза… нет! Нет! А-а, личико мое… Мамочка! А-а-а!
