Збигнев Ненацки - Раз в год в Скиролавках
Кондек хотел плюнуть доктору под ноги, но воздержался, потому что был разодет до пояса. Он поспешно оделся, дрожащими пальцами выгреб из кармана сверток денег. Это были старые помятые купюры, которые редко бывали в обращении и пахли сеном, — видимо, в каком-то из матрацев он их держал. Отсчитав двенадцать этих купюр, он почти бросил их на стол доктора и вышел, хлопнув дверями. За воротами хлестнул коней и двинулся домой.
А наутро он поехал автобусом в Барты, чтобы подать заявление в суд. И даже нашелся адвокат, который за большие деньги написал иск против священника, но суд иск не принял, обосновав свое решение так: «Не противоречит закону, если кто-то в костеле молится за душу другого человека или если это делают несколько особ».
Кондек зря потратился на адвоката и вернулся домой ни с чем. Но самое плохое было еще впереди. Крыша в костеле уже была покрыта жестью, но священнику не хватило денег на водосточные трубы. Тогда в одно из зимних воскресений, сразу после службы, Мизерера одиноко двинулся в пешее шествие к усадьбе Кондека в Скиролавках, чтобы поговорить с ним о его жизни, поступках и словах. Не разошлись еще люди от костела, когда священник в сутане, покрытой коротким кожушком, в берете, в толстых и тяжелых башмаках пустился в это удивительное шествие. Людям, хорошо знавшим скупость Кондека, показалось, что Мизерера идет будто бы к вратам ада на встречу с Люцифером. Шел и шел Мизерера по заснеженной дороге из Трумеек в Скиролавки, перешагивал через высокие сугробы, спотыкался в замерзших колеях. Отходя от костела, он должен был уменьшаться, но людям он казался все выше, почти в великана вырастал, хоть не происходил из этих краев, которые рождали великанов. Ведь человек может расти по-разному. У того, кто растет наружу, рост ограничен; тот же, кто растет внутрь, иногда и головой до неба может достать, потому что нет границ для его величия. Так и одинокий Мизерера, идя к Кондеку, стал в одно мгновение великаном, и тотчас же за ним двинулась кучка любопытных. Несмотря на расстояние, люди видели, что священник горячо молился и время от времени осенял себя крестным знамением, чем отгонял от себя страх и силы сатанинские.
Увидел Кондек из окна своего дома приближающегося священника Мизереру и понял, что к нему он направляется, на беседу о его жизни, поступках и словах. Поскорее он спрятался в сарае и зарылся в кипу соломы, но оттуда его вытащили три дочки, которым тоже уже надоело его скупердяйство. Как рассказывали, кормил он их картошкой в мундире, из-за чего у них были большие животы и они не могли найти себе женихов. «Выходи к священнику, если так смело до сих пор говорил», — сказала Кондеку его жена. Тогда, как раскрученный волчок, стал Кондек метаться по своему подворью, и наконец вырвал из колоды топор и встал с ним возле калитки, страшным голосом крича Мизерере: «Голову срублю, если кто-то мою калитку откроет и ко мне во двор войдет, потому что я ни с кем не хочу говорить о своей жизни, поступках и словах!»
Увидел Мизерера налившиеся кровью глаза Кондека, блеск лезвия его топора, но угроз не испугался, а осенил крестным знамением Кондека и его топор, его дом и его подворье, его жену и трех дочерей, которые стояли в дверях дома. Тогда из рук Кондека выпал топор, сам он упал на колени в снег на подворье, а священник шагнул в калитку, наклонился к Кондеку, обнял его своими могучими руками и вместе с ним заплакал. Кондек дал знак рукой своей жене, и та вынесла из дому сверток банкнотов — шесть раз по шестьсот злотых, — но Мизерера денег принять не хотел.
— Не за деньгами я сюда пришел, — оповестил он громко. — Но как пастырь к заблудшей овце, чтобы возвратить ее в стадо.
А потом встал на колени рядом с Кондеком, а вместе с ним встали на колени три дочери Кондека, а также его жена, и молились они долго и громко. Сразу же после молитвы Кондек запряг в повозку двух коней и отвез священника в Трумейки, но дал ли что-нибудь на костел, неизвестно. Факт только, что к весне на костеле были новые водосточные трубы, и дождь в них радостно бормотал. Кондек же с тех пор бывал на богослужении в Трумейках каждое воскресенье и вскоре даже балдахин носил во время праздника Божьего тела, как пристало богатому хозяину. Выплатил Кондек людям то, что им причиталось за работу на уборке, и хоть, правду сказать, он никогда не переставал быть скупым, но время от времени вступал с собой в жестокую схватку. Чищеную картошку и клецки со шкварками он позволил есть дочкам, поэтому не стало у них таких больших животов, и две из них вскоре вышли замуж за сыновей Крыщака.
В сущности, великим человеком показал себя священник Мизерера, и никто, кроме художника Порваша, громко на него фыркать не смел. Сердился Порваш, который при сборах на костел или еще на какие-нибудь общественные дела был последним из последних, что священник оказывает на людей моральное давление, а это противоречит принципу свободы совести. А потому как Порваш был когда-то таким же горячим, как Кондек, то и решил он написать жалобу светским и духовным властям. К сожалению, Порваш не умел писать ни жалоб, ни заявлений и должен был обратиться к писателю Любиньскому, который, само собой, владел пером лучше всех в околице.
Любиньски, однако, не хотел писать заявления и жалобы. А почему — не объяснил.
Пошел тогда художник Порваш на полуостров к дому доктора и начал с ним беседовать о свободе совести.
Неглович вежливо кивал своей седеющей головой и наконец обратился к Порвашу с такими словами:
— Хорошо дискутировать о свободе совести, дружище, но не кажется ли вам, что сначала не одному стоило бы вспомнить, что существует у человека нечто такое, как совесть?
Знал Порваш, что доктор имел в виду. На деревенском сходе когда-то решили сложиться на покупку нескольких пар трусиков и колготок для детей Поровой, которые по снегу и морозу бегали босиком. Порваш был тем единственным человеком, который даже злотого пожертвовать не хотел. Сам не свой покинул он дом доктора, а потом дал старосте двадцать злотых на колготки для детей. Поровой, а сто злотых пожертвовал на приходский костел. Жалобы он не подал и даже о ней не вспоминал.
Итак, не прошло и двух лет, а крыша приходского костела в Трумейках была покрыта новой жестью, священник Мизерера ездил в «фиате» цвета «йеллоу», а викарий — на эмзетке. Потом закончился ремонт приходского дома и колокольни, и священник начал собирать на колокол такой могучий, чтобы его было слышно в Скиролавках, во вместилище безбожия и язычества. На полях радостно порхали стада куропаток, в лесах стало прибывать серн и оленей, пришли откуда-то лоси, а стада кабанов лезли на картофельные поля, расположенные ближе к лесам. Священник Мизерера вскоре стал ловчим охотничьего кружка «Огар», и с тех пор имел большую власть не только над теми, кто отыскал в себе милость веры. Дрожал перед священником простой народ, и всякие чины должны были с ним считаться. Говорили, что даже сам полковник Добегальски из охотничьего кружка охраны правительства, чьи охотничьи угодья были по соседству с угодьями кружка «Огар», в присутствии священника Мизереры переминался с ноги на ногу, когда ему пришлось платить компенсацию за урожай, уничтоженный кабанами.
На воскресные проповеди священника съезжались люди даже из других приходов, а по наиболее торжественным праздникам прибывали доктор Неглович, и писатель Любиньски. Проповеди были на самые разные темы, богатые примерами из древней истории, из житий святых и книг св. Августина. Узнавали люди о везении и невезении, которые чаще всего бывают общими для людей хороших и плохих; о том, что платонист Апулей думал об обычаях и. делах демонов; о том, что каждая женщина должна свой орган и волосы на нем мыть по крайней мере так же часто, как ноги; о чудесах, которые Бог с помощью ангелов прибавлял к своим обетам, чтобы укрепить веру людей набожных; о природе души человеческой, сотворенной по образу Божию; о пользовании календариком бесплодности; о жизни телесной, которая происходит не только из капризов тела, ной из капризов духа; о том, что Священное Писание ничего не говорит по вопросу, надо ли брать женщину спереди или сзади; что апостол Павел написал о явлении Антихриста; о Лукреции, которая лишила себя жизни из-за совершенного над ней насилия, чем ужасно согрешила; какие неудачи преследовали римлян во время Пунических войн, когда они напрасно ждали помощи от своих богов; о некоем Варро и его ошибочных взглядах на суть вещей; и тому подобном; а перечислить эти темы невозможно, так их было много и такими они были интересными.
Не прекращал, впрочем, священник и стараться, чтобы милость Божья вернулась в сердца безбожников. Несколько раз в год он приезжал к доктору Негловичу и вел с ним жестокие схватки.
Страшные и удивительные были те поединки.
В десять вечера старая Макухова, которая была домохозяйкой еще у хорунжего Негловича и жила по соседству, направилась в дровяник доктора, чтобы принести себе в кухню смолистых щепок, и боковой калиткой прошла во двор, встреченная волкодавами, радостно виляющими хвостами. Когда она собирала щепки, то видела свет в салоне доктора и собственными ушами слышала мощный голос священника, которому вторил голос доктора. Но это вовсе не было религиозное песнопение, а такое себе, обычное, светское. Но старая Макухова никогда об этом никому не сказала, даже собственному мужу, так же, как никто никогда не слышал от нее о том, кого она заставала в спальне доктора, когда по утрам приходила растапливать печи. После смерти старой Негловичовой возле нее воспитывался молодой Неглович, а поскольку сама она детей не имела, то любила его как мать или еще сильнее, какой-то дикой любовью, для мира, может быть, непонятной. И только тогда она была вправду счастлива, когда доктор съедал приготовленный ею обед, а на ночь у него была баба, о которой она знала, что та здорова и хорошо дает. Доктор отплачивал ей большим доверием, не было в его доме секретов от старой Макуховой, она имела доступ и к коробочке с его деньгами. Не раз во время обеда, когда он ел, а она стояла рядом и, заложив на животе руки под фартук, с удовольствием наблюдала, как он двигает челюстями, он рассказывал ей о своих ночных переживаниях, об особенностях женщин, которые по ночам бывали у него в гостях. Вслух она иногда удивлялась: «Так говоришь, Янек, что жена начальника гмины так высоко ноги задирала? А не похожа на такую, ведь ляжки у нее толстые и тяжелые. Интересно, что мы сделаем с пани Басенькой? Она прямо горит, чтобы сюда на ночь попасть, цацки у нее торчат, как клыки у кабана». А доктор, чавкая, мурлыкал: «Ничего мы не сделаем с пани Басенькой. Она из таких, что потом от человека не отцепится и каждый вечер будет прибегать, как та предыдущая жена писателя. Такие дела мы не можем себе позволить». И под вечер, когда, помыв посуду и приготовив доктору ужин, она возвращалась домой через боковую калитку, то представляла себе, что она сама — жена начальника, и хоть ей было уже почти шестьдесят лет, удивительная сладость охватывала ее тело. Была она высокой, худой, но в эти моменты воображала, что у нее толстые и тяжелые ляжки, как у жены начальника, а цыцки ее торчат, как у пани Басеньки. Но ее муж так и не узнал об этих ее переживаниях и наслаждениях, потому что человеческая мысль — как птица, которая может летать высоко в пространстве, еще выше, чем орлан-белохвост, который каждый год крал кур и уток со двора у доктора, но доктор никогда не позволял в него стрелять, потому что, как он утверждал, тот, кто убьет орлана-белохвоста или лебедя, того смерть ждет в три дня после убийства.
