Пер Петтерсон - Пора уводить коней

Уже несколько дней стояла давящая жара, сегодня хуже прежнего. Как говорится, что-то чувствовалось в воздухе, он перенасытился влажностью, пот лил с меня потоком, а после обеда небо стало заволакивать облаками, но температура не падала. К вечеру небо почернело. К тому времени мы уже переправили отца Юна на ту сторону на лодке, и сейчас его везли к врачу в Иннбюгду на одной из двух имевшихся в деревне машин, ясное дело, Баркалда, он сам сел за руль, а ехать не ближний свет. Мать Юна вынуждена была остаться дома с Ларсом, его нельзя было бросать одного так надолго, как же ей трудно и тоскливо одной сидеть дома с мальцом и ждать, и ни одного взрослого рядом хоть словом перемолвиться, думал я. О чем могли говорить дорогой те двое в машине, я даже подставить себе не берусь.

Когда сверкнула первая молния, мы с отцом сидели за столом в нашей избушке и смотрели в окно. Мы только что поели, тоже не проронив ни слова, был еще светлый день, июль же, но за окном вдруг почернело, как поздно вечером в октябре, сверкнула молния, и мы отчетливо увидели деревья, оставшиеся после порубки, воду в реке, бревна на нашем берегу и все вплоть до другого. Следом загремел гром, избушку затрясло.

— Черт, ну ни фига себе, — сказал я.

Отец перевел взгляд с окна на меня и сказал скептически:

— Что ты сказал?

— Черт, ну ни фига себе, — повторил я.

Он покачал головой, вздохнул.

— Слушай, ты же уже конфирмант, не забывай, — сказал он.

Пошел дождь, сперва просто, но через несколько минут по крыше заколотило так, что мы с трудом слышали собственные мысли. Отец запрокинул голову и смотрел вверх, как будто бы поток был ему виден сквозь потолок, перекрытия и шиферную крышу и он надеялся, что капли упадут ему на лоб. Во всяком случае, он закрыл глаза, нам обоим было бы неплохо охолонуться, чтобы окатили лицо холодной водой. Верно, он подумал о том же, потому что встал из-за стола и сказал:

— А ты не хочешь душ принять?

— Я не против, — сказал я. И мы вдруг ужасно заторопились, заметались, стали срывать с себя одежду, швыряя ее куда ни попадя, а отец подбежал к рукомойнику и окунул мыло в воду. Выглядел он так же чудно, как и я: мускулистый, черный от загара от макушки до пупка и кипенно-белый от пупка до пят, и он стал намыливаться, попадая мылом во все впадины по всему телу, куда только мог, пока наконец не покрылся холмами мыльной пены и не бросил мыло мне, я как мог проворно намылился тоже.

— Давай кто быстрей! — закричал он и кинулся к двери. А я стал обводить его, как игрок в американском футболе, я хотел сбить его с курса и вывести из равновесия, он попробовал схватить меня за плечо, но оно было таким скользким от мыла, что он не удержал, расхохотался и крикнул: — Сопля чертова! — хотя был конфирмован тоже, и мы одновременно очутились у двери и стали вместе протискиваться в узкий проем, в надежде вывалиться наружу первым, прижавшись тесно-тесно, а потом встали на крыльце под крышей и стали смотреть на дождь, плясавший на земле вокруг нас. Зрелище было чарующее и пугающее одновременно, некоторое время мы просто стояли и глазели. А потом отец сделал театрально глубокий и громкий вдох, крикнул: — Сейчас или никогда! — выбежал на середину двора и стал плясать в чем мать родила, раскинув в сторону руки, а дождь лупил его по плечам.

Я кинулся следом под проливной дождь, стал рядом с ним и начал плясать, и прыгать, и орать песни, «Норвегия в сине-бело-красном», и тогда он тоже запел, и в две секунды дождь смыл с нас все мыло и тепло заодно, кожа лоснилась и блестела, как будто мы были двумя морскими котиками, вероятно, такими же холодными на ощупь.

— Я мерзну, — закричал я.

— И я! — крикнул он в ответ, — но давай еще немного!

— Идет! — ответил я и стал барабанить ладонями по пузу и ляжкам, пытаясь разогреть онемевшее тело, но тут мне вступило в голову, что надо встать на руки, я был тогда мастак на это, и я снова крикнул: — Делай как я! — нагнулся и встал в стойку на руках, и отцу пришлось сделать то же. И вот мы ходим на руках в мокрой траве, а дождь хлещет по заднице, это чудовищно холодно и дико, поэтому я очень быстро снова встал на ноги, но, думаю, сроду не бывало людей с задницами более чистыми, чем наши, когда мы бегом ворвались в избушку и стали растираться большими шершавыми полотенцами, пытаясь вернуть коже чувствительность и тепло, и отец наклонил голову набок, посмотрел на меня и сказал:

— Да ты стал взрослым.

— Не совсем, — ответил я, помня, что вокруг происходят вещи, мне непонятные, но в которых взрослые разбираются, хотя недалек тот час, когда и мне это станет по зубам.

— Ну, может, и не совсем, — сказал он.

Он провел пятерней по мокрым волосам, завернул на поясе полотенце и так подошел к чугунной печке, отодрал кусок старой газеты, скомкал ее, сунул в печку, запихал туда же три полена и зажег. Потом закрыл дверцу, но оставил открытой нижнюю заслонку, чтобы была тяга, старое пересохшее дерево занялось в секунду. Отец стоял у самой печки, подняв руки, прислонившись к черному боку печки, чтобы первый жар согрел ему живот и грудь. Я остался стоять на прежнем месте, смотрел оттуда на его спину и чувствовал, что он хочет поговорить. Я хорошо его знал, своего отца.

— Того, что случилось сегодня, — сказал он, по-прежнему стоя спиной, — легко можно было избежать. То, что мы устроили, не могло не кончиться плохо. Мне надо было прекратить эти игрища вовремя. Я мог это сделать, а он нет. Понимаешь? Мы взрослые люди. И это моя вина.

Я промолчал. Не понял, кто взрослые люди — мы с ним или они с отцом Юна. Я склонялся к последнему.

— Это непростительно.

Он был, конечно, прав, я понимал это, но мне не нравилось, что он так безоговорочно берет на себя всю вину, мне казалось, тут еще стоит разобраться, а уж если виноват он, то и я тем более, и как ни ужасно нести вину за такие неприятности, но я видел пренебрежение собой в том, что он не числил меня виноватым. Я почувствовал, как возвращается горькое чувство, правда, на этот раз не такое острое. Он повернулся, и я прочитал в его лице, что он знает мои мысли, но не видит способа откликнуться, сделать так, чтобы нам обоим стало легче. Все как-то усложнилось, мне было не по силам думать об этом, в тот вечер во всяком случае. Плечи опустились, веки набрякли, я снова поднял руки и стал растирать костяшки о ладони.

— Устал? — спросил отец.

— Да, — кивнул я. Я устал. И тело устало, и голова, и кожа, и мне хотелось одного — лечь в кровать, укрыться одеялом и спать до тех пор, пока больше не будет сил спать.

Он протянул руку и потрепал меня по волосам, потом взял с полки спичечный коробок и зажег на столе керосиновую лампу, задул спичку, открыл дверцу печки и кинул спичку в огонь. В желтом свете лампы наши черно-белые тела смотрелись, наверно, еще более странно. Он улыбнулся и сказал:

— Иди ложись. Я сейчас тоже приду.

Но он не пришел. Когда я проснулся ночью по нужде, его нигде не было. Я в полудреме вышел в большую комнату, но его там не было, и я открыл входную дверь и выглянул на крыльцо, дождь перестал, но отца не было и во дворе, я вернулся в спальню, его несмятая постель была заправлена как в казарме и выглядела так, как будто в нее не ложились с прошлого утра.

7

Елка зачищена от сучков и распилена пилой на чурбаки подходящего размера, примерно вполовину колоды; затем я на тележке, нагружая по три чурбака за раз, привез и вывалил их перед дровяным сараем, где они теперь громоздятся под скатом крыши, упираясь в стену как двухмерная пирамида почти двухметровой высоты. Завтра буду рубить их на поленья. Пока что я собой доволен, все потихоньку, но сегодня спина больше не выдержит. К тому же шестой час, солнце зашло на западе или юго-западе, сумерки натекают на двор от опушки, где я только что работал, самое время остановиться. Я тру пилу тряпкой, отскабливая пятна бензина, масла и древесную пыль, довожу почти до чистоты, шатко пристраиваю ее на крюк в дровяном сарае, закрываю дверь, сую под мышку пустой термос и иду через двор к дому. Сажусь на приступку, стаскиваю отсыревшие сапоги, вытряхиваю из них щепки, обчищаю обе брючины снизу, обтрясаю носки, потом еще выбиваю их брезентовыми рукавицами и выдергиваю последние щепки пальцами. Из всего этого хлама в грязи под ногами складывается кучка. Лира сидит напротив и наблюдает за мной, в зубах у нее сосновая шишка, она торчит из ее рта, как толстая нераскуренная сигара, Лира ждет, что я покидаю ей шишку, чтобы она могла побегать за ней, но стоит нам начать, она будет требовать играть еще и еще, а у меня нет сил.

— Сорри, бэби, — говорю я, — в другой раз. — Я похлопываю ее по рыжей голове, чешу ей горло и легонько треплю за ухо, она это обожает. Выплевывает шишку, поднимается и пересаживается на коврик у двери.

Я оставляю сапоги у стены под дверью и в носках иду через гостиную на кухню. Споласкиваю термос под горячей водой из-под крана и ставлю его рядом с мойкой сушиться. Я провел в дом настоящий водопровод всего две недели назад. До этого тут был только сливной рукомойник с холодной водой. Я позвонил водопроводчику, он отлично представлял себе мой дом и велел раскопать трубу, то есть прокопаться рядом со стеной на два метра вниз, чтобы он мог повернуть трубу под фундаментом, немного изменив угол, под которым она входит в дом. И сделать это надо было немедленно, пока все не смерзлось. Водопроводчик отказался рыть сам, я не чернорабочий, сказал он. Ладно, я и это могу, но копать было очень тяжело, щебенка и камни все два метра, некоторые здоровущие. Оказывается, я живу на горном кряже.