Григорий Диков - Пастух
А тот его никуда и не гнал. Нил ему своим собственным именем назвался и рассказал про себя вот что. Мол, был он плотовщиком, гонял от Костромы плоты. Как-то вечером они с товарищами развели костер, еду приготовить. Поели, выпили крепко и спать легли. А как заснули, ночью угли из костра рассыпались и веревку пережгли, которой плот был связан. Бревна стали разъезжаться. Товарищи проснулись и забегали, а он как вскочил, так спросонья не разобрал и лицом в костер повалился. Тут плот совсем на две части развалился, у Нила нога между бревен попала и сломалась, а сам он в воду упал и чуть не утоп. Пока товарищи его костер тушили да бревна заново вязали, плот далеко уплыл — не догнать.
Ферапонт все это слушал недоверчиво — помнил, каким он Нила из воды достал. Рубаха на Ниле была хоть грязная и рваная, да все же тонкого полотна, и сапоги лучшей кожи, какие в городе богатые люди носят. Но виду не подал, дослушал рассказ до конца.
— Ладно, — говорит, — плотовщик так плотовщик. Мне-то какое дело? Места у меня в избе много — живи пока, поправляйся, помогай мне по хозяйству. Вдвоем все веселей!
Начал Нил хозяйничать. Каждый день печку топил, избу мел и готовил обед. А готовить Нил умел хорошо — он, когда со столярами странствовал, научился похлебку варить и пироги делать лучше всякой бабы.
Когда месяц прошел, снял Ферапонт с ноги у Нила лубок, а с лица повязку. Стал Нил ногу щупать и осматривать. Вроде все цело — кость срослась правильно, ступать не больно. Потом по лицу руками провел — и там все зажило, только кожа какая-то жесткая сделалась. Попросил он у Ферапонта зеркало. Глянул в зеркало Нил и обомлел! Обожгло его на пожаре крепко, видать. Кожа на лице местами сошла, а на ее место новая наросла; белая и жесткая, как березовая кора. Брови и ресницы исчезли, выгорели навсегда от жара, которым его колокольня опалила. Смотрит Нил в осколок зеркала и видит в нем не свое лицо, красивое да привычное, а лицо брата, белобрысого келаря!
Закричал Нил от испуга и горя, зеркало от себя в угол избы отбросил. Страшное у него стало лицо! И оттого еще страшней, что это лицо он давно знал и давно в глубине души его боялся.
Ферапонт его утешает:
— Будет тебе, Нил, убиваться! Обожгло тебя сильно, это правда… Зато руки-ноги и что там еще нужно — все цело: глаза видят, уши слышат, рот говорит. Сам ведь знаешь, как известно, не за белое лицо девки любят. Остальное-то, чай, на месте?
Нил на него тут как закричит:
— Ты что знаешь про девок! Ты ж монахом был с молодых лет!
Ферапонт не обижается:
— И монахи тоже люди, Нилушка. Я бы коли баб и девок не знал, может, и в монахи бы не подался. Был я в молодости хорош собой, и любушка у меня имелась, да не одна. Да только беспокойно от женщин, в грех и в искушение вводят, и в расстройство тож… Я вот очень по одной убивался, а потом подумал — отсижусь в монастыре, пока старость не придет и похоть во мне бесовская не успокоится. Так что я про баб не меньше твоего знаю. А ты за лицо обгорелое не переживай — притерпишься и к такому, да и другие привыкнут. Главное, чтобы сердце не заскорузло.
Сказал так, взял Нила за руку и в глаза ему взглянул: маленький, сморщенный старик с редкой седой бороденкой. От этого взгляда черная туча, которая клубилась внутри Нила, будто ушла куда-то, страх и боль пропали. Вздохнул Нил, пожал старику в ответ руку и улыбнулся.
16. Розыск
Так Нил прожил у расстриги всю зиму. Помогал по хозяйству, стряпал, дрова колол. И учился помаленьку: травы распознавать, отвары готовить и заговоры читать. Ферапонт много заговоров наизусть знал, а для особых случаев у него в тайном месте была припасена старинная книга, писанная от руки на телячьей коже странными буквами нерусскими. Ферапонт ее доставал редко и Нилу показывал только издали. «Там, — сказал, — такое написано, чего ты прочесть не сможешь. Да если что и прочтешь — все равно не постигнешь. Потом, может, расскажу тебе, как эту книгу читать и понимать, а пока за мной повторяй, со слуха».
Живет Нил в избушке на берегу Волги, среди заснеженных лесов и полей, меж редких серых деревень да ниточек дорог, чернеющих на белом покрывале зимы. Живет тихо и незаметно, как зреющее глубоко в земле зерно. Копится в нем невиданная сила и ждет только знака, чтобы проснуться. Откуда эта сила идет и что ее разбудит Бог весть, так ведь и зерно, проросшее по весне из влажных темных глубин, — тоже необъяснимое чудо.
Кажется, время в избушке, заметенной по самую крышу снегом, совсем остановилось. Не знает Нил, что имя его часто теперь поминается в разных частях необъятной нашей российской империи. Ищут его с того самого дня, как в монастыре пожар случился.
…Целую ночь Феодоровский монастырь горел и день следующий, и только к позднему вечеру третьего дня совсем затух. Хорошо еще, что монахи всю ночь крыши окрестных домов водой из ведер поливали и сильного ветра не было, не то разлетелись бы искры и весь город спалили. А так только внутри монастыря все выгорело. Стоит он пустой, дымится, на белых стенах черная копоть, а вместо лип, в которых грачи жили с грачатами, — одни головешки.
Ходят по городу чиновники вперемешку с чумазыми от сажи монахами и ищут подрядчика, Ефима Григорьевича Селивестрова. А он как в воду канул. Полицмейстер утром за ним посылал, да дома кроме слуги Филимошки никого не оказалось. И к вечеру Ефим Григорьевич не вернулся. Городничий сказал полицмейстеру идти с обыском, да тот отказался. Рано, говорит, не надо спешить. Ефим Григорьевич человек почтенный; уехал, должно быть, по делам. Как вернется — сам придет и все объяснит.
Только ни завтра, ни в следующий день Ефим Григорьевич не вернулся, и новостей от него или весточки какой не пришло. А потом татарин-кровельщик в полицейский участок заявился и рассказал, как четвертого дня ночью барин на стройку ездили, трещину смотреть.
— Какую-такую трещину? — полицмейстер спрашивает.
Татарин все ему и выложил:
— Я большую трещину в колокольне увидел, в ладонь шириной, до самого верха! Барин мне за эту трещину двадцать пять рублев дал и еще червонец золотой обещал. Только я от него червонца не получил. Видать, барин в огорчении запамятовал. Вы его найдите и скажите, что Набиб червонца своего ждет, пусть он мне уплатит, как обещался.
Простой, видать, был человек тот татарин, незамысловатый.
Начали дальше разузнавать, допросили каменщика, тут все и открылось. Полицмейстер еще раз на пожарище сходил и самолично осмотрел с подчиненными обломки колокольни. Отыскали среди камней и головешек куски несгоревшей пакли, и стало ясно, что колокольня не сама по себе загорелась. Тут уж дело откладывать было нельзя: пришли к Ефиму Григорьевичу в дом с обыском, все его бумаги изъяли, следствие завели и в розыск его объявили.
Спустя три недели пришла из Рязани новость, что Ефим Григорьевич Селивестров, мещанин деревни Высоцкое К-го уезда, уже двенадцать лет как без вести пропал, и пашпорт его считался утерянным. По описанию и возрасту подрядчик на настоящего Ефима Григорьевича не подходил. Следовательно, заключил полицмейстер, подрядчик был самозванцем и проживал под чужим именем. А кто таков в действительности — как установишь. Фотокарточек в те времена еще не делали. Всех, кто его знал, по очереди опросили, да только никаких особых примет никто не сообщил. Обычный мужик, лет тридцати пяти, борода и волосы русые, росту высокого, телосложения крепкого, одевается обычно, как купец. Из тех мастеровых, кто с ним раньше работал, никого в артели не осталось, и поэтому где и как он к артели прибился, узнать не смогли.
Из всех примет только про глаза все рассказывали и про голое — бархатный, глубокий. Вот и все приметы. А можно разве по голосу да по глазам человека найти?
Полицмейстер, когда докладывал нижегородскому губернатору о пожаре в монастыре, так и сказал: «Ваше сиятельство, самозванец пропал бесследно. Если только не поможет случай и этот мошенник не отыщется случайно, на розыск надежды нет». Губернатор согласился, но велел пока дела не закрывать, потому как поджог колокольни Феодоровского монастыря, строившейся на народные деньги, наделал много шума.
Вернувшись от губернатора в уездный город, полицмейстер занялся было своими обычными делами — поборами с купцов и слежкой за неблагонадежными, которых в городе, впрочем, не было, если только не считать пьющего учителя географии.
Однако дело о поджоге колокольни не оставляло его. В первые дни после пожара Дмитрий Иванович — так его звали — отказывался верить в виновность будущего зятя и всячески выгораживал его. Но после того как выяснилось темное прошлое подрядчика и обман сделался очевидным, полицмейстер воспылал к самозванцу прямо-таки жгучей ненавистью.
