Сергей Залыгин - Тропы Алтая
Обижала кого-нибудь она — совесть ее начинала тревожить, она успокаивала себя: «Мне можно — у меня есть «это».
Сейчас, в палатке, когда ей очень грустно было и обидно, она как будто обиделась не за себя, а только за свое «это».
Потом успокоилась…
В конце концов никто ведь не видел ее поражения, она же, если захочет, завтра же покажет всем, как человек может быть покорен ею. Такой человек в экспедиции был, только она не хотела, чтобы кто-нибудь об этом раньше времени узнал. Захочет — и покорит. При всех!
И Рита уснула, думая о том, что она еще удивит всех, все ее увидят.
А Онежка не спала в эту ночь.
Ах, как хотелось Онежке дружбы с Ритой — с красивой, певучей, со старшей! Не начинался бы этот разговор — и тогда оставалась бы небольшая, осторожная, но все-таки дружба между ними, понимание. А теперь?.. «Трудно быть обыкновенной», — думала Онежка.
Каждый день Онежка запоминала новые названия растений. Три из них почему-то неотступно звучали все время: «Истод, адонис, эдельвейс». Совершенно особенно они звучали, и ей необходимо было кому-то много-много раз их повторить, чтобы спросить: правда ли, что они звучат, как не звучит больше ничто? «Истод, адонис, эдельвейс»? У кого теперь об этом спросишь? Немного смешно, а все-таки?
Онежка знала, что, прежде чем сказать друг другу о себе, люди обязательно говорят сначала о ком-то третьем. Так всегда случалось и в школе-интернате, и в институте — кто-то третий был зеркалом, в котором двое других прежде разглядывали друг друга.
Тут третьим был Андрюша. Но как Рита произнесла слово «Андрюшка»? Как его повторила?
Повторила так, что Онежка не могла уже Рите поверить. Не поверила первому слову, насторожилась. Не ошиблась: дальше она не могла уже ни с одним Ритиным словом согласиться… И Онежка спросила себя — кто ей больше всего нравится в экспедиции? Пожалуй, и в самом деле Андрюша. С ним было очень просто — не так, как с Рязанцевым, и тем более не так, как с Лопаревым, которого она почему-то не могла не смущаться… С Андрюшей было очень легко в лесу — он работал, будто удовольствие доставлял и себе и другим.
Онежка даже подумала, что любит Андрюшу. Ей просто было так подумать, — она всех любила в экспедиции так, как дети любят взрослых.
Глава пятая
Почти месяц, как работал в долинах Алтая луговой отряд Полины Матвеевны Свиридовой и больше двух недель на верхней границе леса — отряд Лопарева. А начальник экспедиции, доктор географических наук Константин Владимирович Вершинин, все еще завершал самые неотложные дела в институте.
После того как дела эти остались позади, они показались ему не столь уж важными и неотложными, тем более что некоторые из них все равно пришлось отложить до осени.
Но пока дела цеплялись за него, они словно обладали собственным разумом, хитростью, тактикой и даже стратегией, и все это было направлено к одной цели: как можно дольше задержать профессора Вершинина.
Одна за другой вдруг возникали встречи, которые никак нельзя было отложить, корректуры и подписание «трудов» к печати, которым у такого плодовитого автора, как профессор Вершинин, никогда не было конца и которые имели свойство обязательно совпадать с теми самыми датами мая, начала, середины и чуть ли не конца июня, какие намечались как самые последние, потом самые крайние, наконец, самые крайние из крайних сроки выезда.
Торопился Вершинин ужасно… Злой был, обеспокоенный своим опозданием, растревоженный заботами о том, что происходит без него в отрядах: если все там плохо, работы сорваны — как наверстать упущенное время; если все хорошо — как объяснить, что хорошо без него, без его руководства?
Каждый год он собирался закончить полевые работы по «Карте растительных ресурсов Горного Алтая» и каждый год убеждался: мало еще материала, и того и другого не хватает, чтобы приступить к окончательной камеральной обработке.
Неужели и в нынешнем году так будет?..
С нетерпением ждал, когда же наконец он увидит Чуйский тракт, знакомые горные вершины?
Он эти вершины столько раз фотографировал, описывал, обследовал и отмечал на картах, что с некоторых пор они стали для него чем-то вроде собственности. Иногда даже появлялось такое ощущение при виде гор и долин, будто в природе все они — вершины, кряжи, хребты, ручьи и реки — существуют лишь внешне, словно в панораме, тогда как подлинный Алтай — с его растительностью, животным миром, геологией, историей и всеми ресурсами — остался у тебя дома в ящиках письменного стола, в картонных папках с рукописями и полевыми дневниками и еще — в напечатанных уже статьях.
Такое ощущение подтверждалось еще и тем обстоятельством, что в середине нашего века ни один ученый, ни одна экспедиция, посетившая Горный Алтай, не могла обойти доктора географических наук Вершинина, не могла не сослаться на него в своих «трудах» и отчетах — ее сейчас обвинили бы в недостаточном изучении литературы об этом крае.
И Вершинин мчался на «газике» проселками, хотя и знал, что окружными, но профилированными дорогами ехать и надежнее, и, пожалуй, даже быстрее; ругался на паромных переправах с шоферами, которые не пропускали его машину без очереди, хотя доподлинно ему было известно, что ругань с этим народом никому еще и никогда не приносила пользы.
Но он спешил в страну, которую мысленно так нередко и называл — «моя страна», «мой Горный Алтай», понимая под этим страну в географическом смысле, которая создала ему репутацию крупного ученого, в то время как другие страны Западной Сибири — Бараба, например, — ему в таком доверии отказали. И вообще ни одна страна для него так много не значила, его так не встречала — ни Шория, ни Кулунда, ни Васюганье, ни верховья Енисея, как Горный Алтай.
Наконец в экспедиции ожидала Вершинина встреча с сыном, а вот уже сколько лет Вершинин-старший стремился передать сыну свои знания, вручить ему ключи от этой страны. Сначала он не отдавал себе отчета в своем желании: как-то странно было, что Алтай — и в самом деле, что ли! — его недвижимая собственность, а потом даже стал представлять себе некий торжественный акт вручения сыну чего-то очень важного, чего-то единственного, такого, чем больше никто и никогда на свете не обладал и обладать не будет…
Вот какая страна лежала перед Вершининым-старшим, вот куда он торопился!
А между тем настроение у него было нервное, тревожное, и он думал: почему бы это? Опаздывает? Так, слава богу, не привыкать — редкий год он выезжал в экспедиции вовремя. Переживание каких-то неудач? А каких, спрашивается? Как раз заметных неудач у него в последнее время не было, все шло своим чередом, приблизительно так, как должно было идти, и даже все определеннее намечались радужные перспективы, о которых он хотел рассказать сыну. Неудачи были в прошлом, но и тогда он их не боялся. А теперь что? Камни в печени? Радикулит? Ишиас? Просто приближающееся шестидесятилетие? Нет, он чувствовал, что его организм вошел в норму старшего возраста. Не сразу ему удался такой переход, но все протекло более или менее гладко, болезни были, сердце пошаливало, а потом сердце привыкло к тому, что ему около шестидесяти… И весь организм тоже привык. Наверное, это настроение было чем-то другим, было таким состоянием, когда об одном предмете думаешь сразу и хорошо и плохо, когда хочешь сделать одно, а делаешь другое…
Он вот знал, что ему давным-давно нужно быть в экспедиции, а ехал только теперь… Ехал проселками, хотя трактом надежнее. Водителю своего «газика» то и дело без необходимости выговаривал «под руку», хотя сам водил машину и знал, что этого нельзя делать.
Нехорошее начало… Неужели начало попросту никуда не годное?
Откуда вдруг промелькнет мысль о том, будто все на свете устроено бестолково, и только одно существо — ты сам — порядочное и умное? От недостатка ума или от избытка желчи в кишечнике? Потом такие мысли исчезают, и начинаешь думать, будто все в мире идет так, как и должно идти, только один-единственный болван этого не понимает?
Или все оттого, что состав нынешней экспедиции, и даже не всей, а высокогорного ее отряда, какой-то необычный, — собственный его аспирант Лопарев командует там сейчас, и, конечно, командует не так, как нужно?..
Рязанцев там же…
Когда «газик» забуксовал в овраге, где-то неподалеку от поселка Баюново, а сверху начало накрапывать, Вершинин в первый раз подумал: «Не из-за Рязанцева ли эта растерянность? И поспешность? И тревога?»
Ни для кого в институте не было секретом, что Вершинин и Рязанцев — если не на ножах, то и не без ножей. Но вот однажды Вершинин пригласил Рязанцева с собой в экспедицию.
К слову пришлось. На одном заседании ученого совета Рязанцев что-то такое критиковал, задел и лабораторию Вершинина, и Вершинин бросил реплику в том смысле, что, дескать, чем тут болтать — съездили бы со мной в экспедицию и посмотрели, как и что делается. Хотел припугнуть кабинетного ученого. А тот взял и согласился. Отпуск у него подходил очередной — пожертвовал отпуском.
