Клаудио Магрис - Вслепую
Как добраться до Южной гавани? Должно быть, тот Аполлоний из Интернета в курсе, он претендует на право быть сказителем историй, Орфеем среди аргонавтов. Корабль «Вудман» отправился в путь из Медвея, в Бремерхавене пересадка на борт «Нелли», до Бремерхавена поездом, там нас погрузили на «Нелли», Рим, ранее Триест. Пломбированные вагоны бронированного поезда до Дахау, — об этом и говорить не стоит.
Корабли, поезда, конвои, самолёты… Они стартуют из разных мест, но пункт назначения всегда один, ты прибываешь туда ночью. Якорь спущен, за стёклами окон темно. Возможно, на другом краю Земли сейчас день, вечный день нордического лета, а здесь полярная ночь: шесть бесконечных месяцев. В Порт-Артуре самым жестоким наказанием считалось заточение в тёмной одиночной камере на несколько недель. Я сказал «недель», потому что не знаю точно, были ли то месяцы, дни или годы. Находясь в полной темноте, трудно понять, какое количество времени ты там находишься: час ли или вечность, возможно, время просто останавливается. Я сам там не был, мне рассказывали другие. Я же сидел в других камерах. Но это было позднее.
Доктор, здесь темно. Наверное, мы на дне, куда упал якорь. В спальных помещениях лагеря для беженцев тоже сплошной мрак: создаётся впечатление, что нижние этажи просто погрузились во тьму, хоть глаз выколи. Триест. Силос. Заброшенное зернохранилище, построенное во времена Австро-Венгерской Империи. Нас, эмигрантов, поселили там прежде, чем отправить в Австралию. Казалось, что это настоящее, задымлённое и чёрное, чернее ночи, чистилище, — так говорила Мария, много лет спустя, когда ей пришлось вместе со мной пройти эти муки, искупая мои грехи. Её голос и её шаги освещали собой каждый уголок того душного пространства. Она была единственным светом, раскрывающим угрюмое здание навстречу небу, точно бутон цветка, что тянется к огромному синему усыпанному звездами полотну, и легкому ветерку.
Мария открыла дверцу клетки, но у находящейся в ней птицы были связаны лапки, и она не смогла улететь, — так Мария потеряла себя в пустоте… Я теперь и не помню, как я оказался у Вас, доктор. На каком корабле я прибыл сюда? Вернее, каким кораблём я вернулся сюда, на юг?
Какое странное слово «вернуться»… Возвращаться с золотым руном. Неважно, после каких странствий и плаваний: быть может, после кругосветного путешествия на «Александре», после многократных попыток обогнуть мыс Горн, после бесконечных бурь, швырявших нас из стороны в сторону. Пятьсот восемьдесят семь дней: мы переплыли водное пространство от Отахеити до острова Святой Елены. Тогда туда дошла весть о битве под Аустерлицем — ещё одна поразительная симметрия: для нас Наполеон достиг пика своей славы именно там, где потом погибнет пленником и изгнанником.
Пятьсот восемьдесят семь дней — это много, но их можно пережить, если знаешь, что в конце вернёшься домой. «Вот увидишь, Торе, ты вернёшься довольным выполненной миссией, — говорил мне товарищ Блашич, — Мы посылаем тебя к славянским варварам в Колхиду на границы ойкумены, чтобы ты установил мир между народами и построил дружбу между товарищами». Развевающееся в лучах заходящего солнца красное знамя предстает взгляду золотым руном.
В сущности, меня направили всего лишь во Фьюме, что в семидесяти километрах от Триеста. Почему же обратная дорога оказалась такой долгой? Товарищ, он же профессор, Блашич объяснил бы это тем, что аргонавтам всегда приходится выбирать трудные окольные пути: по мнению некоторых, они поднимаются вверх по Дунаю или даже Дону, пересекая земли сарматов и Адриатику, затем вниз по водам океана, проходят через Геркулесовы столпы. Mare tenebrarum, море теней, массивы волн Запада, позолоченный закат. Античная монета найдена в Рибадео, в Галисии, на ней изображён барашек с золотистой шерстью. Ясон вернулся с руном, я же, ни с чем. Ваша круглая жёлтая таблетка тает во рту и нагоняет сон — вот, единственное, что можно отыскать в моих карманах. Дракон смиряется и засыпает, будто выпив волшебный напиток Медеи, а когда очнется, сокровища нет. Где красный флаг? Кто его выкрал?
Ни одно путешествие не будет долгим и опасным, если в конце его тебя ждет родной очаг. Существуют ли дома, куда люди возвращаются? Или их никогда и не было? Я верил, что домом может быть улица Мадоннина, но после Голого Отока я понял, что Мадоннина — дверь, ведущая во мрак. А товарищ, он же профессор, Блашич — личный импресарио Харона и его набитых впритирку душ мертвых во время переправ через Лету, — если ещё жив, то только потому, что вовремя сошёл на берег, и сейчас, должно быть, перечитывает и комментирует свою «Аргонавтику». У него был ещё один экземпляр, кроме того, который он подарил мне. Он усмехался, слушая, как я увлеченно повествую о моих предпочтениях в литературе, — недаром он закончил Высшую Нормальную Школу в Пизе, местный университет. Истинный коммунист до мозга костей, буржуазный интеллектуал рабочего движения. Я тоже кое-что читал, в лицее, да брал книги из библиотеки в подсобке мастерской отца и часто слушал его друга Вальдьери, когда-то учившегося в университете Неаполя, из-за связей с анархистами имевшего проблемы с полицией и втянутого в итоге кориолисовыми силами во всю эту сумятицу мира. Я слушал, как он рассказывал моему отцу о том, что человечество своими детством и юностью, недостижимым поныне расцветом духа, обязано грекам, и что только революция может привести освобожденную цивилизацию к новому величию.
И таким образом я думал, что революция возвратит меня домой. Но греки подразумевали совсем другое. Ужас. Трагедия. Утрата мира. Слава и бесчестие прогресса. Буржуазия уничтожает сирен с помощью медицинской страховки, выданной на корабле Улисса. Сирены по-прежнему очаровывают странников своим великолепным пением. У моряков заткнуты уши, а у господ они открыты, зато повязаны руки и ноги: стало быть, выворачивающая нутро наизнанку и ставящая мир с ног на голову музыка остается для них безвредной.
То пение должно было свести к нулю любую власть, но вместо этого ею же было и уничтожено, отправлена в небытие создательница нетленной мелодии — сирена, возвестившая революцию. Ошеломляющее ум и сердце открытие срублено на корню. Взбешённый Аякс нападает на стада и отары. Заговор богов, ослепивших человечество, чтобы возложить на него вину… Естественно, я тоже виноват, в пролитой крови, моей и чужой, в смертях, учинённых мною и мною же полученных. Я виноват во всём, даже в собственном существовании и в претерпеваемых мною потерях, особенно в них. Потеря — это очень серьёзная ошибка, если она произошла во время революции. Наша тактика, «отступление, переход в наступление…, история не может быть ровной, она как зигзаг — так заведено. История разгорается, толкается, мечется, но остаётся на одном месте, как толпа на рок-концерте. Мы пришли. Мы никуда и не уходили. Мир не бесконечен. Бесконечна только сеть — реальность, которой нет. Побеждать, проигрывать — всё одно. Игра. Вина заключается в том, что ты вовремя этого не понял, но давай лучше не будем никого ни в чём винить: даже стиль ретро рано или поздно выйдет из моды. Вины не существует уже очень много лет». А, по-моему, наоборот, обвинять более чем распространённая вещь, хоть ты, как, впрочем, и все остальные, делаешь вид, будто ничего не произошло, я узнаю лицемерие в твоей улыбке. Наша вина повсюду: в том, что проиграна легендарная битва Гога и Магога, в том, что нам больше не удается придать смысл человеческой истории. Единственное, что меня утешает, так это понимание того, что мы совершили, а они пусть строят иллюзии, что победа за ними, спесиво шествуя по ковровой дорожке под гром оваций. Они взошли на пьедестал, но под ними нет никакой страховки: тот, кто упал, попадает прямиком в бурлящую клоаку преисподней.
«За свою судьбу я Бога не гневлю, пойду тоску я в море утоплю». Голый Оток — вот где освежают память тех, кто до этого побывал в Дахау и Порт-Артуре. Как там было в буклете туристического агентства, который кто-то вытащил наружу, — шутка самого дурного пошиба? «Чистейшее море и девственная природа способствуют Вашему полному умиротворению». Да, умиротворение. Мир, закрывший глаза на то, что творится. «Голый Оток. Остров абсолютного спокойствия и свободы». В Центральном Комитете нам тоже так говорили, и на фотографии это выглядело весьма убедительно: синее море, белые скалы. Мы, каторжники, стоя по грудь в ледяной воде зимой должны были ковырять лопатами дно, доставать и грузить песок. Постепенно ты перестаёшь чувствовать и холод, и свои конечности. Если ты не поднимаешь на поверхность лопату с песком, тут же получаешь за это удар палкой. Одному из нас подобным образом сломали нос, бедняга так и продолжал работать, стоя по грудь в воде и истекая кровью, смешанной с ледяной слизью. Вскоре лопата поднимается и опускается сама собой. Соль разъедает твои фиолетовые от холода руки, обдирает их сильнее ветра. Море никого не жалеет. А почему только оно обязано проявлять сострадание?
