Надежда Васильева - Под созвездием Кассиопея
Портрет хозяина стоял на столе еще тридцать один день. И столько же дней висела на мачте черная лента. Двери каюты были открыты. По вечерам сюда заходили какие-то люди. Они тихо беседовали о чем-то, что-то пили, стоя, не чокаясь, горько вздыхали, качали головами и уходили, бросая на «Кассиопею» колючие взгляды.
А потом про яхту будто забыли, все разом, надолго, до поздней осени. И только перед самыми морозами ее поставили на берег. Еще никогда с «Кассиопеей» не обходились так грубо и безжалостно. Обвязывая ее корпус тросами, топтались грязными сапогами и по столу и по диванам. Не спустили, а прямо-таки бросили на ржавые кильблоки, да так, что в некоторых местах полопалась обшивка. Размытый влагой пигмент мутными слезами стекал вниз по днищу и килю, оставляя за собой беловатые подтеки. Настали поистине каторжные дни. Она потеряла счет дням и ночам и чувствовала себя преступницей, осужденной на пожизненное заключение. Прошла одна зима, другая, третья… Иногда к ней подходили какие-то люди, осматривали ее со всех сторон и сокрушенно качали головами. Она начала темнеть, рассыхаться, покрываться трещинами. Ей давно уже было все равно: солнце ли, ветер, метель, дождь, мороз. Однажды мальчишки разожгли на дебаркадере костер. Глядя на пламя и отлетающие от него искры, «Кассиопее» хотелось одного: вспыхнуть и сгореть, как смолистой щепке. Но ветер дул не в ее сторону. Искры попадали на другие яхты, и те вспыхивали, как бумажные кораблики. Громкий треск горящего пластика вызывал не страх, а какое-то нетерпение. Но ей не суждено было сгореть.
Сколько зим, сколько лет минуло с тех пор, «Кассиопея» вряд ли знала. Она продолжала стоять на берегу. Краска на ее корпусе шелушилась и отслаивалась, как сухая потрескавшаяся кожа. Но свой внешний вид ее больше не волновал. Ее мачта была устремлена к звездам. И день и ночь вела она с ними немой диалог о Вечном. Звезды научили ее внимать каждому звуку, каждому движению, каждому отблеску лунной ночи и понимать значимость того, что происходит вокруг. Потому как без причины не вскрикнет и чайка, парящая над водой, не ухнет волна, не засвистит шальной ветер. Мир словно перевернулся, сместив с привычных точек полюса. Ко многому «Кассиопея» теперь уже относилась по-другому. Не задевали сплетни чаек, которые беспардонно усаживались на краспицы и леерные стойки. Не вызывал былого восторга порывистый ветер, и совсем не тревожили крикливые голоса шныряющих по яхт-клубу мальчишек. Суетный мир почти весь растворился в величии звездного мерцания. Звезд на небе было столько, сколько мелких камушков на гравийной косе берега. Их невозможно было сосчитать. И почти от каждой исходил тонкий свет. Звездные лучи не отражались от ее блестящей поверхности, как прежде, а проникали в глубь каждой клеточки деревянного корпуса, вызывая какой-то неведомый ей доселе трепет. И больше всего волновали пять звезд, траектория которых напоминала молнию. Иногда от них исходило такое сильное свечение, что латунные буквы на борту вспыхивали огнем: «Кассиопея».
Весной мир снова стал приобретать знакомые очертания. По высокому небу куда-то озабоченно бежали упругие, как паруса, облака. На лебедках весело играли солнечные зайчики. И хоть до лета было еще далеко, «Кассиопея» стряхнула с себя зимний дурманящий сон и чего-то ждала, как всегда напряженно вслушиваясь в тишину.
Как-то поутру на палубу взобрался парень. Его легкая пружинистая походка так сильно напоминала походку хозяина, что
«Кассиопея» вздрогнула и стала с интересом следить за этим шустрым малым. Он заглядывал в окна каюты, и глаза его горели таким восторгом, что она вся съежилась от смущения. А он еще взял да и погладил рукой мачту. Потом спрыгнул на землю и долго изучал ее со всех сторон. А когда парень ушел, ее не оставляло чувство, что он непременно вернется, и в ее жизни произойдут какие-то удивительные перемены. И разве когда кого обманывало женское чутье?
Прошло несколько дней, несколько ночей. И однажды к яхт-клубу, ругаясь и тарахтя, подполз бульдозер. За ним — две легковые машины. Из машин вышли какие-то люди. «Кассиопея» вдруг неизвестно отчего разволновалась, да так, что стали нервно позвякивать фалы. Она почувствовала присутствие своего Хозяина. Железный ум бунтовал: такого не может быть! Ум знал, что такое смерть. Обломки, щепки, пепел, крах! А душа подсказывала: Он — здесь! Он где-то рядом!
«Кассиопея» тревожно вглядывалась в лица вышедших из машин людей. И ныли от напряжения краспицы. В женщине тотчас признала сестру Хозяина. А вот и тот парень, чьи шаги так взволновали ее недавно. Последней из машины вышла молодая женщина… с ребенком на руках! И тут по запотевшей железной мачте «Кассиопеи» потекли счастливые слезы. Это был ее Хозяин! Она бы узнала его всяким! Будь он каплей в этом озере! Будь он снежинкой в этих сугробах! Будь он ветром, бегущим по кронам сосен! И отчетливо услышала его крик: «Моя! Моя! Моя!» Ее молитвы дошли до Бога!
Санька
C тех пор как Санька научился ходить, жизнь сделалась куда
веселее. А когда кроме смеха и плача стали появляться еще и какие-то слова, он и вовсе воспрял духом. Как приятно, когда тебя понимают. Стоило захныкать и произнести: «Ням, ням!» — мама тотчас сажала его на высокий стул к столу, давала в руки ложку и подвязывала под шею нагрудник. Санька всякий раз бунтовал, норовя сорвать его с шеи, потому как подбородок неприятно терся о мокрую и скользкую клеенку. Но как только на столе появлялась тарелка с творожной массой, он тут же успокаивался, отбрасывал ложку в сторону и, рукой-владыкой вылавливая из творога изюм, набивал им довольный рот. Чтобы мама не сердилась, делал ей «утиный рот». Кто его научил этому, он не помнил. Но эффект был потрясающим. Против «утиного рта» не мог устоять даже папа. Но вот и «утиный рот», и щеки — все в творожной массе. Испачканные руки надо было мыть. И мама тащила Саньку в ванную. Он обожал плескаться водой. Шалости ради закрывал кран ладошкой. Вода брызгала во все стороны. Облитая с ног до головы водой мама досадно шлепала его по попе и продолжала упрямо водить мокрой рукой по грязному лицу. Но настоящая пытка начиналась потом. Чего терпеть не мог, так это вытираться! Недовольно кряхтел и скорее старался руками сорвать с лица ненавистное полотенце. При закрытых глазах на Саньку нападал какой-то страх. Воображение тотчас начинало вырисовывать какие-нибудь моменты из взрослой жизни, когда он был не маленьким Санькой, а большим Александром. Он помнил все: как путешествовал по свету, как строил свою «Кассиопею», как бороздил на ней Онего. Чаще всего ему снился самый первый шторм. И тогда его голова начинала беспокойно метаться по подушке. Папа с мамой по очереди вставали и подходили к нему: то усаживали на горшок, то предлагали попить, то просто совали ему в рот соску. Иногда перед мысленным взором его появлялось лицо Марии. И тогда Санька начинал тосковать. Он ходил по комнате из угла в угол и канючил. Мама с папой думали, что у него идут зубы, и уговаривали: «Потерпи, Санька! Все через это проходили». Мария жила где-то далеко, откуда ехать на машине нужно было целый день и целую ночь. Так объяснял Саньке папа. Первой встрече с Марией Санька обрадовался так, что стал похож на кота Барсика. Тот от прилива непонятных чувств мог вдруг взобраться по шторам чуть не до самого потолка. Маме приходилось вставать на табурет и опускать обезумевшего кота на пол, потому что в обратную сторону такой трюк проделать было просто невозможно. Во время приезда Марии Санькина радость не знала бы границ, если бы не одно обстоятельство. Мария приезжала не одна, а с бородатым мужчиной, который говорил на каком-то непонятном языке. Не понимал его не только Санька, но и мама с папой. За бородатого все время говорила Мария. Звали его Карри. Имя это звучало неприятно, очень походило на карканье ворон. Чтобы показать «незваному гостю» свое отношение, Санька, подражая воронам, размахивал руками и каркал. Мама фыркала в кулак, а папа строго грозил ему пальцем. И хоть бородатый привозил ему в подарок всякие интересные игрушки, Санька его не любил и на руки к нему не шел. И даже подарки впадали в немилость. Повертев их в руках с минуту, не больше, Санька забрасывал их куда-нибудь в угол и больше не удостаивал своим вниманием. Мама стыдила его за это, но Санька был неумолим. Когда Мария брала его на руки, в квартире воцарялась блаженная тишина. Стоило к ним приблизится бородатому, Санька начинал бунтовать и всеми силами отмахиваться от него. Папе и маме почему-то казалось это очень смешным. Поддразнивая взрослых, Санька делал им «утиный рот». Громче всех хохотал Карри. Мария тоже улыбалась, но в глазах у нее почему-то блестели слезы. Она крепко прижимала Саньку к себе, и он млел от счастья. Но минуты эти длились недолго, потому что мама с папой, как назло, постоянно отвлекали внимание Марии пустыми разговорами, подсовывая Саньке в руки старый будильник, который в другое время тут же был бы им разобран. Однако при Марии этот номер не проходил. Санька капризно отшвыривал будильник в сторону, снова водворялся на колени к Марии и затягивал: «А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а!». Мария понимала с полуслова и начинала петь его любимую песню: «Кто тебя выдумал, звездная страна…» Все задумчиво слушали, потому, как пела Мария очень красиво. Санька мог бы слушать ее часами, но как только заканчивалась песня, мама строго командовала:
