Энни Прул - Горбатая гора

— Дай мне десять минут. Только схожу в душ, приду в себя. Забери мою сумку и веревку. Я смету вести автомобиль. Дай мне только десять минут.

Врач сказал:

— Свободен, парень.

В кабинет уже входил следующий пациент, с глубоким порезом над левой бровью, с пальцем, прижатым ниже раны, чтобы кровь не заливала быстро заплывающие глаза, бормоча на ходу:

— Просто залепите пластырем и приклейте как-нибудь, чтобы чертовы глаза не закрывались, мне через минуту выходить.

В грязной бетонной душевой Дайэмонд неуклюже разделся при помощи одной руки, повозившись с четырьмя застежками на чапсах и сапогами. Боль не стихала и все накатывала и накатывала долгими океанскими валами. В одной из открытых кабинок кто-то мылся: упираясь головой в бетон, прижав ладони к стене, ковбой подставлял горячим струям затылок и шею.

Дайэмонд уставился в зеркало на собственное отражение: два черных глаза; окровавленные ноздри; стертая правая щека; темные от пота волосы; к грязному, в слезах лицу пристала шерсть быка; от подмышки до бедра огромный синяк. От боли парню было дурно, его охватила слабость. Заряд эйфории так и не вспыхнул в нем на этот раз. Если он умер, то, скорее всего, попал в ад — курящие врачи и бешеные быки, а впереди — восемьсот миль ночной дороги под аккомпанемент постоянной боли.

Каскад воды иссяк, и из кабинки вышел Ти Дав. Волосы облепили его череп. Дайэмонд знал, что Ти был уже очень стар, тридцать шесть лет — слишком много для бул-райдинга, но он все еще участвует в родео. Его впалое лицо было картой хирургических вмешательств, а шрамов на теле хватило бы на целый магазин. Несколько месяцев назад Дайэмонд видел, как Ти со сломанным носом, из которого хлестала темная кровь, взял два желтых карандаша и вставил их по одному в каждую ноздрю, двигая ими так, чтобы разбитые хрящи и носовые кости встали на место.

Дав обтер тело потрепанным, но приносящим удачу полотенцем, показал Дайэмонду в улыбке острые зубы и сказал:

— Игра в кости, чего ты хочешь, брат.

Дождь прекратился. Грузовик поблескивал в темноте влажными бортами, сточные воды переполняли канавы. Пэйк Биттс уже заснул на пассажирском сиденье и тихо похрапывал. Он проснулся, когда Дайэмонд, с голой грудью, босой, опустил спинку своего сиденья, бросил на заднее сиденье изрезанную рубаху, одной рукой нашарил в спортивной сумке широкий свитер, чтобы натянуть его поверх гипса, влез в старые кроссовки, сел и завел двигатель.

— Как ты, вести сможешь? Продержись два-три часа, пока я сосну немного, и потом я сам сяду за руль. Тебе вовсе не обязательно вести автомобиль всю дорогу.

— Ничего. Так как они написали твое имя?

— К-э-й-к. Кэйк[11] Биттс. Нанс живот надорвет, когда узнает об этом. Ну, давай, газуй, брат, мы опаздываем.

И он снова заснул. Его мозолистая рука лежала на бедре ладонью кверху и с чуть согнутыми пальцами, как будто готовая принять чей-то дар.

Почти сразу за границей Техаса Дайэмонд завернул на круглосуточную стоянку грузовиков, залил бензина, купил две колы в расчете на кофеин и запил ими пилюли от сонливости и обезболивающие таблетки. Мимо кассы и рядов со всякой всячиной он прошел в глубь магазинчика к телефону, выудил из бумажника телефонную карточку и набрал номер. В Редследе уже половина третьего ночи.

Мать ответила после первого же гудка. Ее голос был ясным: она не спала.

— Это я, — сказал он. — Дайэмонд.

— Коротышка? — удивилась она. — В чем дело?

— Послушай, как ни крути, но деликатно этот вопрос все равно не задашь. Кто мой отец?

— О чем это ты? Ширли Кастер Фелтс. Ты и сам отлично знаешь.

— Нет, — сказал Дайэмонд. — Не знаю. — И рассказал матери о том, что заявил ему Ширли Кастер Фелтс десять лет назад, садясь в машину.

— Вот ведь подонок! — возмутилась она. — Он завел тебя, как бомбу с часовым механизмом. Прекрасно понимал, что ребенок вроде тебя станет обдумывать и обсасывать его слова много лет, а потом взорвется.

— Я не взрываюсь. Я просто спрашиваю тебя: кто он?

— Ну, я же тебе уже сказала. — Пока мать произносила эти слова, в трубке послышался басовитый приглушенный кашель.

— Я тебе не верю. Третий раз: кто мой отец?

Он ждал.

— Кто с тобой, мама? Тот мерзкий тип в черной шляпе?

— Никто, — сказала она и повесила трубку. Дайэмонд так и не понял, на какой из двух вопросов она ответила.

Он все еще стоял перед телефоном, когда подошел Пэйк Биттс, шаркая и зевая.

— Хочешь, я поведу? — Он постучал кулаком себе по лбу.

— Нет, поспи.

— О-хо-хо, ладно. Туши огонь, парень, и поехали.

Он вполне может вести машину. И доедет до места назначения. Он сможет сделать это сейчас, и в следующий раз, и еще много раз. И все же внутри у него что-то заклинило и перегорело. И случилось это не из-за телефонного разговора, а в ту безжизненную минуту, когда он стоял, прижавшись в ограде, не в силах уйти с арены.

Дайэмонд снова выехал на пустую трассу В нескольких милях впереди горели огни редких ферм; черное небо, прижатое к черной земле, затягивало их грузовик в подгиб звездной занавески. Двигаясь навстречу лязгу и блеску полуденной арены, он думал о старом ковбое, тридцать семь лет натирающем сёдла, о Лисиле, уезжающем в комариный канадский закат, о работнике ранчо, склонившемся над теленком, вспарывая тому мошонку. События жизни двигались медленнее, чем нож в руках работника, но плоть они взрезали столь же глубоко.

Дайэмонд смутно догадывался, что это еще не все, и снова вспомнил хриплый, полный чувства голос матери, произносящий: «Да всего». Вся жизнь его была трудной стремительной скачкой, которая окончилась в грязи. Он проехал в темноте поезд с углем — непроницаемо черные прямоугольники вагонов, скользящие в темно-синей ночи: один, другой, третий. Очень медленно, так медленно, как пробивается луч сквозь облачное утро, жар эйфории наполнил его — а может, это было только воспоминание.

История его карьеры

Лиланд Ли родился в Коре, штат Вайоминг, 17 ноября 1947 года, и был младшим из шестерых детей. В пятидесятые годы его родители перебрались в Юник, где мать Лиланда унаследовала маленькое ранчо. Ранчо находилось в нескольких милях от города. Они завели овец, десяток кур и несколько свиней. Отец был вспыльчив и раздражителен, и как только старшие дети выросли, они поспешили покинуть родительский дом. Лиланд научился петь «Собачка за окном», запомнив все слова с первого до последнего куплета. Отец шлепал сына мухобойкой и кричал, чтобы он заткнулся. Радио молчало. Линии электропередач повредила снежная буря.

Широким, скуластым лицом Лиланд пошел в мать. У него была толстая шея, а пряди огненнорыжих волос прилипали ко лбу. Над неровно посаженными блуждающими глазами нависали прямые брови. Хотя Лиланд был еще ребенком, под глазами у него виднелись мешки, как у пожилого алкоголика. Нос у мальчика был широкий и приплюснутый, а рот выглядел так, точно кто-то небрежно прошелся по податливой плоти стамеской. В пятом классе, озорничая с приятелями, Лиланд свалился с пожарной лестницы и сломал тазовую кость. После этого ему пришлось провести три месяца в гипсовом корсете. Диктор по радио рассказывал, что средний американец съедает в год 8,6 фунта маргарина и всего 8,3 фунта сливочного масла. Эти цифры навсегда врезались ему в память.

Когда Лиланду исполнилось семнадцать, он женился на Лори Бови. Они бросили школу. Лори была беременна, и Лиланд гордился этим. Сломанная тазовая кость не причиняла парню никаких неудобств. Лори была на год младше него, с неприметным овальным лицом и волосами до плеч. Она была немного полновата, но выглядела очень аппетитно в светлых трикотажных костюмчиках. Решив жениться, Лиланд поссорился с матерью и оставил ранчо. Он нашел работу на автозаправочной станции Эда Эгге. «Открывай огонь, как только будешь готов, Гридли»[12], — говорил Эд, посмеиваясь. Автозаправка находилась на пересечении шоссе номер 16 и окружной дороги. По шоссе пролегал туристский маршрут в Йеллоустон. За пятьдесят долларов Лиланд купил у отца Лори старый грузовик, и Эд помог ему перебрать двигатель. По радио говорили о войне во Вьетнаме и вспышке насилия в Сельме, штат Алабама.

В соответствии с федеральной программой дорожного строительства, в сорока милях к югу параллельно шоссе номер 16 проложили автомагистраль с четырехполосным движением. Туристы исчезли из Юника раз и навсегда. Раньше здесь останавливалось до сотни машин в день, люди покупали бензин, масло, гамбургеры и содовую. Теперь на станцию заезжала от силы пара машин: обычно это был кто-нибудь из соседей, которые заглядывали узнать, как идут дела. Спустя несколько месяцев в окне появилось объявление: «ПРОДАЕТСЯ». Эд Эгге напился, сел в машину и на полном газу сбил на окружной дороге двух молодых бычков.