Александр Терехов - День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник)
Проводнице, грузной, со словно сросшимися грудями, жидковолосой, с обугленными тушью веками и гримасой скорбного безразличия, закрепленной косметикой, Шкр-ов брезгливо сказал: даже «СВ» у вас нет; она ответила в сторону: у нас в купе ездить некому, занимайте любое, часика через пол можно будет попить чайку.
В вагоне узнаваемо пахло гарью, в туалетной двери сквозила высокая щель, удобная для определения «занято» или «свободно»; вагон прибыл из прошлого Шкр-ова, выходит, там, в прошлом, что-то еще от Шкр-ова осталось. Пни от яблонь, нависавших над его детством. Его еще теплые следы и соседские воспоминания о воспоминаниях. Шкр-ов глянул в оставленную в купе русско-украинскую макулатуру: «Секрети догляду за бджолами и квитами», в заголовке вместо «благоухания сада» прочел «благоухание сала». Прилетела муха, деликатно кружила и приземлялась, указывая Шкр-ову, куда ему еще себя шлепнуть, да побольней, – всё как-то становилось хуже, а он подорвался ехать, чтобы достигать – предъявить волоконовским что-то типа «ну, поняли, кто я?» – так туда и надо гнуть, хуже нет (про себя Шкр-ов часто так говорил, ему бы слушателей с пониманием, вот в Волоконовке племянники…), когда у кого-то что-то по жизни не так – а они вот так вот руки на коленочки и сидят чего-то, ждут, трут чего-то, ноют… А надо просто: подняться, пойти и дать денег – по-любому! Он даже и с матерью так: только чувствовал, что она собирается вот это вот гнилое: сынок, найди для меня минутку, можешь меня послушать, долго я готовилась к этому разговору, ночами подбирала слова, болит душа за тебя, – мать еще не начала, а он уже – хоп! – давал денег! – и она запиналась, благодарила и отступала, и подготовленное ею неведомое неприятное как бы переставало существовать. Он переложил мелочь в карман и отправился обозначиться проводнице:
Я сам с Волоконовки, она не удивилась (просто не знает, сколько стоят его часы, да она столько за год не…!), жили на Ворошилова, там, где магазин «У Лысака», – проводница не откликалась на пароль, хотя только очень-очень свой знал, что деревянная будка на два входа, снесенная двадцать лет назад, называлась «У Лысака», хотя сам Лысак ушел с немцами и много позже потом засылал проведать улицу немку-жену, и кто-то с ней говорил, а бабка Шкр-ова даже не вышла из хаты, не простя: по доносу Лысака расстреляли Андрея Калашникова; сам давно в Москве, мотаюсь по миру, родня – Курепины – осталась на Зацепе и на Казацкой, где детская стоматология. Проводница не знала Курепиных, равнодушно смотрела, как в плацкарту заселялись, шаркая тапками, наработавшиеся, пустоглазые хохлы – лопоухие, одинаково минимально подстриженные, с редким чубчиком, разделенным на острые прядки, похожие на расчесочные зубья, они ходили строем, молчали, всё время что-то пили, в них чувствовалась не угроза, а – ничто. Масса. Лавина, которой безразлично, куда сойти.
– Думаю, дай построюсь на родине, – он говорил с неестественной выразительностью, подкатывая глаза к небу; проводница, скорее всего, думает, что Шкр-ов пьян, – купил участок. На Интернациональной. У Ткаченко, инвалида, что мясо коптил.
– А жена его амурской горбушей торговала в поездах, – припомнила проводница и крикнула подруге, охранявшей соседний вагон: – Не зевай, не соблазняй на сон! – и вгляделась наконец в Шкр-ова. – Так там вроде тридцать соток. Участок, конечно, чудо… Черешни, абрикос. Таких в городе больше и не осталось. Да там и домишко был неплохой из шлакоблоков, газ; подделать и жить, или жильцов пускать. Не брешут – три миллиона отдали?
– Ну, – Шкр-ов обрадованно кивнул, теряя управление над собой, соврал: – Побольше…
– А я всё ахала: та-ак дорого… Думаю: а потому что с домом. А утром иду на работу – дома того нет. За ночь снесли и самосвалами вывезли. Сказали: москвич купил, место ему так понравилось, самое центровое, нужен ему тот домишко… По телефону руководит, – проводница почему-то говорила будто не о Шкр-ове, а о другом, подлинном владельце участка на Интернациональной, не присутствующем здесь, возле волоконовского пятьдесят девятого, скорого, не замечая его самодовольной радости, засверкавшей заметности и доброты: спрашивайте, что интересно, отвечу: обалдеть, да? – а вдруг вместе купались на дамбе, тыкали щетки в один зубной порошок и ночью слушали в транзисторах хриплых «эмигрантов» на попиленных дубках под забором баптистов Орищенковых? – он приглашал:
– В немецком стиле построю, под черепицей, четыреста квадратов, природный камень вот так по цоколю, камины…
– У нас просто строят: так – кухонька, так – спальня… Чего ж, если вот это есть, – проводница похлопала на боку воображаемый кошелек, – чего ж не построить… – не понимала она, да как и все, что возможности не приходят вот так вот сами, побегать пришлось, посидеть на «булка хлеба и чай», он может ей растолковать:
– А потому, что вовремя спрыгнул с этой темы, с Волоконовки свалил, а то и посейчас бы кружил, – он рассмеялся и передразнил первоначальные свои, оставленные в Волоконовке страдания: – На сахаре подскочил – на семечке потерял. На масле поднялся – на винограде упал. Умывался тем виноградом! Ногами давил! – покивал: «да, да, вот так и было! – а ведь не скажешь по мне?» – Где бы, что бы я, кем бы я – если б остался?! Сейчас разве б смог? Где те мои дружки, что остались? Вон Олег Махортов – хотел высоко подняться…
– А теперь с цыганами проволоку собирает, – подсказала проводница.
– А помню, заходишь: у него деньги – мешками лежали! А Худолий Витя?
– Сожгли в хате вместе с матерью.
– А Шкарпеткин?
– Потонул в Осколе вместе со своим джипом. Говорят – сам.
– Сам! – едко посмеялся Шкр-ов. – И руки себе связал – сам! И Леху Безземельного утопили: когда всплыл – вот так вот в руке! – держал ключи от машины и от дома. Он им всё предлагал, лишь бы жить оставили! А Костя, я не знаю, как его фамилия, по-уличному – Костя Крашеный, высокое у него в Волоконовке достижение?
– Встречаю по выходным на базаре: ездит на коляске с моторчиком.
– И речь не восстановилась? А всего-то – менты разок допросили! Не знаю только, как там Аладин, что с оптовкой под мостом мутил, – барахтается?
– Похоронили. В ноябре будет два года, – с неодобрением: как такое не знать? – Застрелили.
– Ни хрена себе. За что?
Проводница пожала плечами «не знаю», но пояснила:
– Что-то с лесом. Зять его попросил с фермером с Новоездоцкой разобраться – что-то с лесом. А фермер как-то устал от всего этого. Те только калитку открыли, он, – проводница прицелилась, закрыв глаз, и нажала, – Аладину дробина в сердце, а зять в штаны наложил, – и хмыкнула – в Волоконовке, видимо, эту подробность любили пересказывать.
– И такая ж моя была судьба! – Шкр-ов трижды ощупывающеся перекрестил себя. – Не вырвался бы, самое лучшее – тренькал на гитаре, как Женя Михайленко по кабакам… Чо он там, всё по свадьбам?
– И по свадьбам. Куда позовут.
– Жалко пацанов, – гримасой он дал понять, что нельзя их винить, не каждому дано, – всех с тобой перебрали, – с какого перепуга он зарядил «ты»? – до отправления десять минут, пассажиры подтягивались уже, по-быстрому шевеля ногами. – Был такой еще Геша на Сортировке, боксер, что сидел. Дразнили Сахарком.
– Да не сидел он – брехал! Это он через сестру породнился с каким-то воронежским бандюком…
– И?
– Бандюк – так и в Воронеже, генеральный директор торгового комплекса «Злато-серебро», я не знаю: хозяин, не хозяин, но, говорят, ходит в костюме. А Геша сахзавод у ростовчан выкупил с каким-то московским судьей, универмаг тоже его… Маслозавод – семечку давит, но это уже давно. Квартал за клубом железнодорожников – всё, что было, посносил на ухнарь. Говорят, дома будет строить. – Достаточно! Остановись! Нет, проводница продолжала, мимо ее глаз маршировал какой-то смотр, и она докладывала, кто поравнялся с трибуной: – Больничка, где алкашей… Кинотеатр… Кафе чи ресторан, во то что «У кринички»… Знали такое? «Армагидон» называется. Птицефабрика… Но не один, с дочкой губернатора… Вкладывает. А чего не вкладывать, когда… – она опять похлопала бок.
– Да ты что? – Шкр-ов неприязненно ухмылялся: ему-то, человеку из Москвы, бесполезно втирать, он-то знает все эти волоконовские понты, это всё только кажется, на самом-то деле всё-всё-всё там по-другому, мало ли кто что про себя, рулят там совсем другие… Чуть только уступил, сдаваясь, поднял указательный палец: – Один человек такой, верно?
– Да, такой один. Геша. Да еще Тарасенков. Знали такого?
– Было время: каждый пирожок пополам делили.
– Только Тарасенков покруче. Сыну «порш» какой-то взял необыкновенный, в Германии с выставки забрал, в единственном числе такой… Там еще все удивлялись, что за Волоконовка такая?! Дочь на белом «хаммере» ездит…
– Так на контрабанде же поднялись! – у Шкр-ова от огорчения и обиды за Россию вдруг защипало в глазах с такой силой, словно это не он тырил из вагонов фляги с растительным маслом и выкупил у колхоза «Рассветы Ильича» новый «Беларусь» по цене металлолома, не он пилил субсидии на горюче-смазочные… И те шкурки нутрии… И якобы отборные семена якобы английской пшеницы… – С Украины десять тарелок не провезешь!
