Дорис Лессинг - Пятый ребенок
Что было делать? Гарриет снова пошла к доктору Бретту, который осмотрел Бена и сказал, что физически тот в полном порядке.
Гарриет описала поведение Бена, доктор выслушал.
Время от времени хорошо спрятанное недоверие мелькало на его лице, он опускал глаза и принимался вертеть в руках карандаш.
— Можете спросить Дэвида или мою мать.
— Он гиперактивный ребенок — кажется, так это теперь называется, — сказал старорежимный доктор Бретт. Она и ходила к нему потому, что он был старорежимный. Наконец он посмотрел на Гарриет, не избегая ее взгляда. — Чего вы ждете от меня, Гарриет? Опоить его таблетками до одурения? Что ж, я против.
В душе она кричала: «Да, да, да, я хочу именно этого!» Но вслух произнесла:
— Нет, конечно, нет.
— Физически он нормален для восемнадцати месяцев. Конечно, он очень силен и активен, ну так он всегда был таким. Вы говорите, он еще не разговаривает? Но в этом нет ничего необычного. Кажется, Хелен тоже поздно заговорила? Правильно?
— Да, — сказала Гарриет.
Она отвела Бена домой. Теперь его запирали на ночь и поставили на дверь тяжелый засов. Когда он не спал, за ним присматривали каждую секунду. Гарриет следила за ним, пока всеми прочими делами занималась ее мать. Дэвид говорил:
— Как благодарить вас, Дороти? Похоже, это уже давно вышло за пределы всяких благодарностей.
— Это давно вышло за любые пределы. И точка! — сказала Дороти.
Гарриет стала худой, загнанной, глаза покраснели. Она опять начала плакать без всякого повода. Дети старались держаться от нее подальше. Из деликатности? Или боялись ее? Дороти предложила в августе оставить Бена на недельку с ней, а им всем куда-нибудь съездить вместе.
Ни Гарриет, ни Дэвид при обычных обстоятельствах не захотели бы никуда ехать, потому что любили свой дом. А как насчет приезда родни на лето?
— Что-то не заметила, чтобы они кинулись бронировать комнаты, — сказала Дороти.
Они уехали во Францию на машине. Для Гарриет это было сплошное счастье: она чувствовала, что ей вернули детей. Она никак не могла ими надышаться, а они — ею. И Пол — ее малыш, которого Бен лишил ее, чудесный трехлетний Пол, очаровашка, прелесть — снова был ее ребенком. Они по-прежнему были одной семьей! Счастье… они не могли поверить, никто из них, что Бен мог отнять у них так много.
Вернувшись, они нашли Дороти усталой, на руке у нее был синяк, на щеке — второй. Что случилось, она не рассказала. Но в первый вечер, когда дети легли спать, заявила Гарриет и Дэвиду:
— Я вам кое-что скажу — нет, сядьте и послушайте!
Они сели с Дороти за кухонным столом.
— Вы оба должны посмотреть правде в глаза. Бена нужно отдать в специальное учреждение.
— Но он нормальный, — сказала Гарриет, мрачнея. — Так сказал доктор.
— Может, он нормальный для того, кто он есть. Но не такой нормальный, как мы.
— Какое учреждение может его принять?
— Ну должно же что-то быть, — сказала Дороти и заплакала.
Так и пошло: каждую ночь Гарриет и Дэвид лежали без сна, разговаривали, что им делать. Они снова занимались любовью, но это было уже не то.
— Так, наверное, чувствовали себе женщины, пока не изобрели контрацепцию, — говорила Гарриет. — Запуганные. Ждали каждых месячных, и если дожидались — получали очередную передышку. Но никто не боялся родить тролля!
Разговаривая, они всегда слушали звуки из «комнаты малыша» — название, которого они теперь не говорили, потому что оно вызывало страдание. Что там Бен сейчас делает такого, на что они не считали его способным? Раздвигает толстые прутья стальной решетки?
— Беда в том, что к этому аду привыкаешь, — говорила Гарриет. — Прожив с Беном день, я начинаю думать, что ничего не существует, кроме него. И никогда ничего не существовало. Ловлю себя на том, что часами не вспоминаю о других детях. Вчера я забыла про ужин. Дороти пошла в кино, и я, когда спустилась, увидела, что Хелен готовит им ужин.
— Никто не отравился.
— Ей восемь лет.
Неделя во Франции напомнила ей, какой была когда-то и могла быть теперь их настоящая семейная жизнь, и Гарриет твердо решила больше не поступаться этим. Она заметила, что снова начала в мыслях обращаться к Бену: «Я не позволю тебе нас погубить, ты меня не одолеешь…»
Она настроилась на очередное полноценное Рождество, всем писала и звонила. Она не забывала сообщать, что Бен «сейчас стал намного лучше».
Сара спросила, можно ли «спокойно» привозить Эми. Это значило, что она слышала — да все слышали — про собаку и про кошку.
— Все будет спокойно, если мы позаботимся не оставлять Эми с ним наедине, — ответила Гарриет, и Сара после долгого молчания сказала:
— Боже мой, Гарриет, выходит, нам с тобой обеим выпала не та карта?
— Похоже, — ответила Гарриет, но она отказывалась покориться и отдаться в жертву року. Сара — да; с ее семейными проблемами и ребенком-дауном — да. Но неужели она, Гарриет, в той же лодке?
Своим детям она сказала:
— Пожалуйста, приглядывайте за Эми. Никогда не оставляйте ее наедине с Беном.
— Он может причинить Эми зло, как Мистеру Макгрегору? — спросила Джейн.
— Он убил Мистера Макгрегора, — злобно проговорил Люк. — Убил.
— И бедную собачку, — сказала Хелен.
Оба упрекали Гарриет.
— Да, — ответила Гарриет, — он может. Поэтому и надо присматривать за ней все время.
Дети переглянулись, как стали переглядываться в последнее время — избегая Гарриет, о чем-то своем. И ушли не глядя на мать.
Рождество, хотя гостей было меньше, получилось праздничным и шумным — вполне удачным; но Гарриет вдруг поняла, что ей не терпится, чтобы оно скорее прошло. Она перенапряглась от всего этого: смотреть за Беном, смотреть за Эми, которая стала гвоздем программы. У Эми была огромная голова и слишком коренастое тело, но сама она расточала любовь и поцелуи, и все ее обожали. Хелен, когда-то мечтавшая нянчиться с Беном, теперь могла ласкать Эми. Бен наблюдал все это молча, и Гарриет не могла прочесть ничего в его холодных желто-зеленых глазах. Но она и прежде не могла! Порой ей казалось, что вся ее жизнь проходит в усилиях понять, что чувствует и думает Бен. Эми, которая привыкла, что все ее любят, сначала пошла было к Бену, смеясь, кудахча и вытянув руки. Она была в два раза старше Бена, но казалась в два раза младше — и несчастный ребенок, обычно светящийся нежностью, вдруг смолк; с огорченным лицом девочка отшатнулась, не сводя глаз с Бена. Точно как бедный кот Мистер Макгрегор. И после этого она плакала всякий раз, едва завидев Бена. А он не сводил глаз с нее — другого больного ребенка, которого весь дом обожал. Только понимал ли он, что сам болен? И был ли он больным на самом деле? Кем он был?
Рождество миновало, Бену шел третий год. Пола отдали в небольшой детский сад в конце улицы, чтобы держать подальше от Бена. От природы непосредственный и дружелюбный мальчик становился нервным и раздражительным. У него начались страхи, приступы гнева, он с визгом бросался на пол или принимался колотить Гарриет по коленкам, чтобы перехватить ее внимание, которое, казалось, всегда было обращено к Бену.
Дороти уехала погостить у Сары.
Целый день Гарриет оставалась с Беном одна. Она пыталась быть с ним такой, какой была с остальными детьми. Устраивалась рядом на полу с кубиками и игрушками, которые можно мять и ломать. Показывала ему яркие картинки. Пела песенки. Но Бен, казалось, не воспринимал ни игрушек, ни кубиков. Сидел посреди россыпи ярких предметов, иногда брал один-другой кубик, смотрел на Гарриет, чтобы понять, того ли от него ждут. Тупо глядел в картинки, которые она показывала, пытаясь расшифровать их язык. Никогда не просился к Гарриет на колени, сидел рядом на корточках, и когда она говорила: «Смотри, Бен, это птица — как вон та птица там, на дереве. А это цветок», — он смотрел и отворачивался. Очевидно, дело было не в том, что он не мог понять, как один кубик стыкуется с другим и как построить из них башню, — он просто не видел в этом смысла так же, как и в цветке, и в птице. Может, он был слишком развит для таких игр? Иногда Гарриет казалось, что так и есть. Его реакция на детские картинки была такой: он вышел в сад и подстерег на лужайке дрозда; припал к земле и ловким броском едва не схватил птицу. Сорвал головки нескольких примул и стоял, держа их в руках и напряженно рассматривая. Потом смял их в маленьких сильных кулаках и бросил. Обернувшись, он увидел, что Гарриет смотрит на него: казалось, он чувствовал, что она чего-то от него ждет, но не мог понять чего. Он поглядел на весенние цветы, поднял глаза на черную птицу на ветке и медленно вернулся в дом.
Потом настал день, когда Бен заговорил. Вдруг. Он сказал не «мама», не «папа», не назвал собственное имя. Он сказал:
— Хочу печенья!
Гарриет даже не сразу поняла, что он заговорил. Потом до нее дошло, и она рассказала всем:
