М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2
XIV
Чернобородый Леонид Голенищев говорил:
- Современное искусство непобедимо. В него уже вложено столько денег, что оно просто не может упасть в цене. Назовите хоть один пример, чтобы искусство дешевело. Нет такого примера! Не дешевеет искусство, только становится дороже и дороже. За последние годы удесятерилась цена. Видите - вот перед вами клякса, это Джаспер Джонс поставил кляксу, и она теперь стоит состояние; а вот плевки Ле Жикизду (у мастера был период, когда он набирал в рот липкие вещества и плевался в холсты) - эти произведения стоят уже дороже, чем Тициан! И то ли еще будет! Мы не можем проиграть. Мы каждый день движемся вперед.
И шли вперед. От деятеля искусства требовалось одно - но непременное - условие: присягнуть на верность некоему обобщенному продукту «современное искусство» и отказаться от так называемых национальных культурных традиций, исторически связанных с отсталым социальным строем. Казалось бы, это весьма простая препозиция, если согласиться с тем, что «современное искусство» не воплощает никакой отдельной культуры, никакого конкретного порядка - но прогресс вообще, свободу в целом. А вдруг не так? И появлялись английские, русские, китайские авангардисты - неразличимые, как подштанники в универмаге, - и все вместе они демонстрировали торжество обобщенного «современного искусства»; но было ли это современное искусство наднациональным, надкультурным, руководствовалось ли оно только понятием прогресса? А если да, то кто направлял прогресс?
Когда посетитель заходил в Музей современного искусства, он бывал подавлен пестротой и обилием дерзаний. Каждая вещь, сама по себе, могла быть пустой - вместе они приобретали силу. Слово шамана ничего не значит, взятое в отдельности, - но совокупно с верой племени в этого шамана оно значит многое. Эта совокупность (слово шамана, энтузиазм племени и агрессивность в отношении чужого) - какой характер она носит?
Состояние в искусстве, истории, политике, повседневной жизни было сродни тому впечатлению, которое производит на посетителя универмаг готового платья. Много разноцветных платьев повешено в ряд, и все вместе они производят впечатление роскоши и изобилия. Если снять любое из них с вешалки оно окажется незатейливым, скорее всего - дрянным, и цвет его будет не особенно выразительным. Но никто и ни за что, глядя на пестрые ряды платьев, не поверит, что продукция универмага - плохая. Так и состояние большой империи представлялось роскошным и заманчивым, и ее мораль и право выглядели образцом морали и права, достижения культуры и экономики ошеломляли. Но если взять отдельный пример: резню в Рачаке, голод в Индонезии, инсталляции из фекалий, адюльтер с секретаршей или махинации с нефтяными скважинами, то можно усомниться и в большом целом. И задача философии коллаборационизма состояла в том, чтобы в целом (то есть в самом порядке вещей) сомнения не было. Иначе говоря, проблема данной философской системы (как и многих иных доктрин) состояла в нахождении равновесия меж частью и целым. Парадоксальным образом идейный коллаборационист стоит именно за частное - но, в целях сохранения этого частного, обязан отстаивать целое.
Впрочем, в жизни это устраивается легко: Белла Левкоева, например, в универмаги готового платья не хаживала, соответственно и разочарования в универмаге не испытывала - универмаги она скорее любила, поскольку крупная сеть этих больших нелепых магазинов принадлежала ее супругу - Тофику Мухаммедовичу Левкоеву.
XV
Так новая империя наливалась силой день ото дня. И каждый нес на алтарь могущества либеральной империи маленькое вранье, и вместе складывали большую правду. И Борис Кузин, выступая параллельно на собрании Партии прорыва и в кулуарах Единой партии Отечества, призывал членов обеих партий к одному и тому же - к миру и либеральности. Тезисы и антитезисы ушедшего века были забыты - а синтез сплотил всех. На обоих заседаниях Кузин процитировал один и тот же стих, словно заговаривая будущее:
- Я славлю мира торжество,
Довольство и достаток.
Создать приятней одного,
Чем истребить десяток!
Кого-то в зале, может быть, и защемило неприятное соображение, что довольство и достаток одного, по всей вероятности, именно связаны с истреблением десятка, но одернул себя этот кто-то. Да что, сказал он себе, больше всех мне надо, что ли? Нашелся, тем не менее, среди партийцев человек, коему надо было больше иных. То был бывший редактор «Европейского вестника», небезызвестный в столице Виктор Чириков. Нимало не стесняясь произведенным эффектом, он шумно поднялся со стула, взмахнул нетрезвой рукой, привлекая внимание. Оратор и публика взглянули на него и были неприятно поражены переменой в облике известного весельчака и балагура. Некогда Чириков пользовался славой остряка, тамады и обаятельного человека - давно прошли те времена. Оставивший пост редактора сборника (а проще говоря, уволенный собранием директоров за поведение непотребное) Виктор Чириков говорил отныне, что он свободный поэт. И видом своим он подтверждал это утверждение. Рассказывали про него, что он слагал вирши и пил, но что он пьяный является на собрания, решающие судьбы страны, - про это не говорили еще. Кузин был шокирован видом былого знакомца - никто сегодня не рискнул бы Чирикова причислить к интеллигентам: мятый и нечесаный, новоявленный поэт видом своим пугал. По всей видимости, кто-то уверил Чирикова, что поэт должен пить и хулиганить, вот он и старался.
- А я знаю, чьи это стихи, - сообщил Чириков залу и икнул. - Вы не знаете, а я знаю! - Поэт подмигнул собранию. - Сказать? Или не сказать? Сами не догадаетесь, это ж образование надо иметь. Роберта Бернса стихи, вот кого. А вы уж думали, Борька Кузин написал. Куда ему! Он разве поэт? Не поэт Борька, и не может стихи писать. - Чириков икнул опять, громко, надрывно. Ел он сегодня, видимо, что-то отвратительное. - И все неправда, что он вам прочел, потому что Бернс был против достатка! Да! Плевать он хотел на достаток! Он был за бедность! Ик! И за свободу. Да! Он стихи про честную бедность написал, вы, буржуи!
Зал оскорбленно притих.
- Я вам сейчас настоящего Бернса почитаю, - заявил Чириков и надолго замолк.
- Вот сейчас… сейчас… Помог бы кто, что ли… Да что с вас, обывателей, возьмешь… - Вполне вероятно, что отверженные поэты именно так себя и ведут, но на поверку выяснилось, что выносить такое поведение малоприятно.
Кузин собрался было возразить Чирикову и пояснить, что такая трактовка Бернса - т. е. якобы приятие поэтом социальной нищеты и так называемого братства нищих - была навязана советскими переводчиками и давно устарела, как Чириков возопил, обращаясь к залу:
- Да какая разница! Ну, не могу вспомнить, так другое вам почитаю! Какое право вы имеете себя в последователи Бернса записывать, мещане! Ты. Юлечка, - его палец нашел в зале Мерцалову, - по любовникам богатым бегаешь? На шубу копишь? У-у-у, прошмандовка! А ты, Кротов, проститутка ты, вот ты кто. Гомосек. - Движение прошло по залу. Крепкие юноши, дремавшие в угловых креслах, зашевелились, двое из них двинулись к поэту-редактору - Я, я последователь Бернса! Свое вам прочту, так и быть.
Крепкие юноши спешили меж креслами, и будущее отверженного поэта предсказать было несложно, но Чириков все же успел сказать еще несколько слов:
- Вот вам стихи. Послушайте.
И стал читать:
- Я с вечера решил нарезаться,
И нынче вышло все по-моему:
В ногах еще остатки резвости,
Они несут к ведру помойному.
Чем жизнью жить на вас похожею
И чувств постыдных не стыдиться,
Уж лучше в грязь свалиться рожею
И до бесчувствия напиться.
Поэт именно и пьян был до бесчувствия, ровно до степени, описанной в сомнительных стихах. Прочитав непутевые свои вирши, Виктор Чириков простер руку в зал, и, подтверждая подлинность высказывания, пьяный Чириков грохнулся ничком, повалив вазочку с гладиолусами и разбив лицо о паркет. Крепкие юноши подхватили бесчувственное тело и поволокли прочь из зала. Кузин глядел вслед былому коллеге, горько было у него на душе. Глядели вслед Чирикову и другие. Как же так, размышляли люди в зале, интеллигентом же был. Многие вспомнили для сравнения проказы гомельского мастера дефекаций - было дело, да. Но ведь остепенился человек, сумел свое творчество сделать общественно значимым, преподает в Дюссельдорфской академии художеств. Видать, правду говорят: свято место пусто не бывает - и грешное место, оказывается, тоже не пустует. Освободилось место хулигана - и нашелся еще один бузотер.
Однако, как бы то ни было, собрание надо вести, и Кузин, извинившись перед публикой за пьяную выходку Чирикова, довел лекцию до конца, ответил на вопросы, а затем отправился в штаб-квартиру своего дорогого детища - Партии прорыва, - чтобы и там предсказать обновление России.
