Мо Янь - Большая грудь, широкий зад
— Ага, добра тебе,[211] как же! — вздохнула Цзи Цюнчжи. — Ничего доброго. — Она набила трубку и стала посасывать её, причмокивая, как беззубый старик. — Посеял Пичуга Хань драконово семя, а выросла блоха на верёвочке! Зачем тебя Гэн Ляньлянь прислала?
— Чтобы я пригласил вас посетить птицеводческий центр «Дунфан», — пробормотал Цзиньтун.
— Цель у неё не в этом. — Цзи Цюнчжи отхлебнула из кружки. И вдруг хряснула ею по столу. — Кредит выбить — вот что ей на самом деле нужно!
Глава 50
Благодаря Цзи Цюнчжи авторитет Цзиньтуна вырос. В один из весенних дней, когда цвели персики, она во главе наиболее влиятельных городских чиновников, а также специально приглашённых менеджеров Строительного банка, Банка промышленности и торговли, Народного банка и Агробанка приехала в птицеводческий центр с инспекцией. Всегда представительная Лу Шэнли была одета в тот день просто и без претензий, но те, кто разбирался, прекрасно видели, что эта простота лишь изощрённый макияж и вроде бы скромные с виду вещи — дорогие, импортные.
К главным воротам Центра подъехало более сорока автомобилей известных марок. На воротах, в двух трёхметровых красных дворцовых фонарях, заливались на все лады более сотни жаворонков. Попугай Хань обучил их начинать трели при рокоте автомобильных моторов. Он постарался: шары фонарей содрогались от пения, и эти непередаваемо чудесные звуки заставляли забыть обо всём на свете. На арке ворот ласточки-саланганы соорудили более семидесяти гнёзд. Как удалось Попугаю подвигнуть их на это — одному богу известно. Кроме названия этой ласточки по-английски на деревянной табличке можно было прочитать краткие сведения о ней на двух языках. Особо отмечалось, что белоснежное, почти прозрачное ласточкино гнездо славится исключительными питательными свойствами и стоимость одного гнезда составляет три тысячи юаней. Специально для этого дня Гэн Ляньлянь распорядилась спрятать в рощице посреди Центра множество громкоговорителей, и из них звучал записанный на плёнку чарующий птичий щебет. На четырёх больших щитах, установленных на насыпном холме сразу при входе, красовалось четыре больших иероглифа: «Няо юй хуа сян» — «Птицы говорят, цветы звучат». Поначалу все думали, что это ошибка, но тут же понимали, что этот «сян»[212] очень даже к месту. Воздух полнился птичьими трелями, и казалось, цветы тоже поют. Во дворе стайка блестяще выдрессированных фазанов исполняла танец встречи гостей. Они то приближались друг к другу, чуть ли не обнимаясь, то быстро кружились, двигаясь абсолютно в такт музыке. Какие же это фазаны! Это благородные шэньши,[213] джентльмены (для красоты Попугай отобрал только самцов), — стайка настоящих, изысканно одетых, летящих в танце шэньши.
Гэн Ляньлянь и Цзиньтун провели посетителей в большой зал птичьих представлений. Там в церемониальном наряде, расшитом красными цветами, поджидал гостей с дирижёрской палочкой наготове Попугай Хань. Как только они вошли, работница повернула рубильник, зажглись разноцветные светильники, и с жёрдочки прямо напротив входа двадцать волнистых попугайчиков закричали в унисон: «Добро пожаловать, добро пожаловать! Сердечно приветствуем! Добро пожаловать, добро пожаловать! Сердечно приветствуем!» Растроганные гости зааплодировали. Впорхнувшие следом чижи с розовыми бумажными свитками в клювах вложили их в руки каждому посетителю. Развернув свитки, те прочитали: «Приветствуем высоких гостей, прибывших дать руководящие указания! Просим высказывать ваши ценные критические замечания!» Гости аж языком защёлкали от восхищения. Программу продолжили две хохлатые майны в крошечных красных халатиках и зелёных шапочках. Они вразвалочку вышли на сцену перед микрофоном и нежными голосками заговорили: «Здравствуйте, дамы и господа! Добро пожаловать в птицеводческий центр, Дунфан». Просим высказывать ваши ценные критические замечания». Когда одна заканчивала фразу, другая тут же повторяла её на беглом английском.
— Чисто оксфордское произношение, — отметил прекрасно владеющий английским начальник отдела внешней торговли.
«А теперь вашему вниманию предлагается сольное исполнение «Песни освобождению женщины». Исполнитель — священная майна».
Одетая в сиреневое платьице майна подошла к микрофону и низко поклонилась, продемонстрировав два ярко-жёлтых пятна на голове: «Сегодня я исполняю историческую песню, которая посвящается уважаемому мэру Цзи. Надеюсь, вам понравится. Спасибо!» Ещё один глубокий поклон — ещё раз жёлтые пятна. На сцену выскочили десять канареек и в унисон взяли начальные ноты. Раскачиваясь, запела и майна:
Старый уклад с мрачным колодцем сравню, сухим и бездонным,
в нём мы — угнетённый народ, а женщин бесправней нет.
Новое общество с солнцем сравню, благодатным, дарящим,
Несёт для всего народа, для женщин свободы свет.
Зрители бурно зааплодировали. Гэн Ляньлянь и Цзиньтун украдкой наблюдали за Цзи Цюнчжи. Её лицо не дрогнуло, она не хлопала и не кричала «браво». Обеспокоенная Гэн Ляньлянь незаметно толкнула его локтем:
— Что это со старушкой?
Цзиньтун лишь помотал головой.
Гэн Ляньлянь кашлянула, привлекая внимание:
— А теперь приглашаем уважаемых гостей перекусить. Наш Центр образован недавно, средства ограничены, и угощение будет скромное. Просим на банкет из ста птиц.
К микрофону снова подбежали ведущие майны и в один голос заговорили: «Банкет из ста птиц, банкет из ста птиц, для изысканного вкуса нет границ. Для любителей поесть изрядно — страусы, для малоежек — колибри. Кряква, голубой ушастый фазан. Японский журавль, королевский фазан. Козодой серпокрылый, гриф бурый. Дрофа, крапивник красный, дубонос. Уточка-мандаринка, пеликан, китайский соловей. Иволга черноголовая, хуамея, дятел. Лебедь, баклан, фламинго…»
Не дожидаясь перечисления всех блюд, Цзи Цюнчжи повернулась и с каменным лицом зашагала к выходу. За ней, не скрывая своего разочарования, потянулись подчинённые.
Как только Цзи Цюнчжи села в машину, Гэн Ляньлянь со злостью топнула ногой:
— Вот ведь не сдохнет никак, ведьма старая!
На следующий день до ушей Гэн Ляньлянь донесли основное содержание проведённого мэром совещания. «Не птицеводческий центр, а балаган какой-то! — ругалась Цзи Цюнчжи. — И пока я мэр города, ни одного фэня государственных кредитов этот балаган не получит!»
— Сволочь старая! — ухмыльнулась Гэн Ляньлянь. — А мы, как говорится, почитаем арию верхом на муле, — вспомнила она известный сехоуюй,[214] — поживём — увидим.
Она велела Цзиньтуну развезти по домам всем, кто посетил тогда Центр — за исключением Цзи Цюнчжи, конечно, — заранее приготовленные подарки: по цзиню ласточкиных гнёзд и по букету павлиньих перьев. Особо важным гостям, таким как заведующие филиалами банков, добавили ещё цзинь.
— Невестка, мне с таким делом… не справиться… — выдавил из себя Цзиньтун.
Серые глазки Гэн Ляньлянь вмиг стали змеиными:
— А коли не справиться — что поделаешь, поищите себе работу в другом месте, — ледяным тоном заявила она. — Может, эта ваша добренькая учительница подыщет вам чёрную чиновничью шапку.[215]
— А если взять дядюшку охранником на ворота или ещё кем-нибудь? — встрял Попугай.
— Помолчи лучше! — окрысилась на него Гэн Ляньлянь. — Он твой дядюшка, а не мой! У меня здесь не богадельня.
— Кто же режет осла после того, как смолото зерно… — промямлил Попугай.
Гэн Ляньлянь запустила в него чашкой с кофе. Глаза засверкали желтизной, и она, разинув рот, заорала:
— Вон! Вон! Оба вон отсюда! Лучше не выводите меня, не то изрублю на куски и орлам скормлю!
У Цзиньтуна аж сердце захолонуло.
— Смертию повинен, невестка, виноват, виноват, — затараторил он, сцепив руки перед собой.[216] — Только не серчайте на племянника. Ухожу, ухожу. Вы меня кормили, одевали, всё верну. Буду утиль собирать, пустые бутылки сдавать, накоплю…
— Гляди, какие амбиции! — съязвила Гэн Ляньлянь. — Да ты полный болван, такие — кто за титьку, как ты, цепляется — хуже собак живут! Я на твоём месте давно бы на кривом дереве повесилась! Вот ведь посеял пастор Мюррей драконово семя, а выросла блоха на верёвочке. Нет, тебе и до блохи далеко, она хоть прыгает на полметра. Клоп ты, а может, и не клоп, скорее вошь — вошь белая, три года не кормленная!
Безжалостные, как нож мясника, речи Гэн Ляньлянь искромсали его в кровавые клочья. Зажав уши руками, Цзиньтун кубарем вылетел из Центра и понёсся как угорелый. Не помня себя, забежал в камыши. Там торчали не срезанные в прошлом году стебли; уже поднялась новая поросль в полчи высотой, и, забравшись туда, он на время оказался отрезанным от внешнего мира. Высохшие жёлтые листья шуршали под ветерком, а от влажной земли тянуло горечью новых ростков. Казалось, сердце вот-вот разорвётся от боли. Он упал на землю, колотя измазанными в глине руками по своей неразумной голове и причитая по-старушечьи:
