Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Воцарилось молчание пустыни.

Он еще раз начал оглядывать их всех по одному. Задержался на старшеньком, который выучивал всех своим козням, вражде и колдовству. На его лице он различал все цвета радуги. Он впервые осознал точно, что произошло. Он вернулся к жизни, в оазис, закованный в кандалы из песчаных холмов, вернулся туда, где его охватило такое счастье, которого не знала ни одна тварь, просто не могла знать ни одна тварь на земле! Счастье загадочное, тайное, полновластное — конечно же, оно оказалось мимолетным…

Всю торжественность воцарившегося молчания он нарушил громко прочитав нараспев еще раз:

— Слава Аллаху!

Все это время огненная тварь продолжала поглощать кожаную бахрому с краев подушки. По аппетитным губкам ее бежала густая пена.

7

Баба поднял взгляд от кучки желтых листов бумаги. Помахал, по своему обычаю, культяпкой руки в воздухе и задал вопрос обвиняемому:

— Ты признаешь предъявленное тебе безобразное обвинение?

Хаджи Беккай улыбнулся. Он долго молчал, прежде чем ответить:

— Неужели кади нуждается в дополнительных свидетельствах, чтобы утвердить это мое обвинение? Ты что, нуждаешься в признании для установления преступления, которому оказались свидетелями столько знатных мужей?

Баба взглянул на него с любопытством. Он долго всматривался своими выпуклыми глазами в лицо оппонента, затем спросил еще раз:

— А что вообще заставляет такого как ты именитого, почтенного мужчину совершать подобное отвратительное действие?

Хаджи издал короткий ехидный смешок. Почесал пальцами у основания своей серебристой бороды, затем дал ответ:

— А что вообще понуждает такого именитого, почтенного мужчину, как ты, пересекать всю Сахару от страны Шанкыт до Томбукту и от Томбукту до самого Вау, от Вау до Гадамеса, кроме одной жажды мщения?

Присутствующие обменялись многозначительными взглядами. Некоторые из именитых пошептались. Помощники судьи также посовещались. А сам Баба с хитроумием лисы вывернулся из затруднения. Он сделал вид, что смеется, и направил обвинение так, будто это шутка. Помахал своей культяпкой в воздухе и прокомментировал все с искусственной, отравленной ядом — снисходительностью:

— Ошибается почтенный обвиняемый, бросая в лицо судье такое подлое обвинение. Сахара — свидетель цели моих устремлений. Коли предписано мне судьбою помытарствовать да постранствовать среди оазисов, так это все осуществляется ради свершения правосудия, а не для нанесения пресловутого отмщения и попрания права мифических врагов, выдуманных воображением любопытных бездельников. Шейх аль-Беккай в состоянии поверить либо опровергнуть: нет у меня врагов в этой Сахаре!

Он ненадолго опустил взгляд на свою кучку желтых листов. Потом неожиданно резко поднял голову и закончил со злостью:

— Однако не отрицаю, что последую за всякой провинностью, где бы ни совершили попущение греху в ущерб царствию справедливости. Неужто ты найдешь в Сахаре задачу более святую, чем восстановление божией справедливости?

Хаджи продолжал теребить бороду, с которой уже свалился вниз лисам, и все так же загадочно улыбался. Наконец заявил с насмешкой в голосе:

— Не отрицаю. Ответчик постарается не противоречить мудрости приговора почтенного судьи.

— Постой! — вспыхнул шанкытец. — Я еще не выносил приговора.

— Знаю я, что ты не выносил приговора, но знаю также, что приговор твой заготовлен очень давно. Он был готов до того, как я снарядил в Bay гадалку, еще до того, как я свел счеты с имамом. Я его ликвидировал, когда выяснил, что родную мать заставил ходить по рукам мужчин, я подготовил для него судебную форму, пока обучался в школах Марракеша. Да. Я готов биться об заклад, что изучение правовых наук было просто маленькой хитростью для выработки формулировки: формулирования давнего содержания, которое еще в детстве было отведено мщению, чтобы утолить жажду в нем, и я соглашусь с тобой, никакая другая жажда с ней не сравнится! Ты потирал руки от радости, когда свершилось первое преступление в оазисе Азгер, и ты сказал себе: «Слава Аллаху, что указал мне дорогу в Bay и даровал мне возможность шею срубить!» Только вот дело сорвалось. Бьюсь об заклад, чутье твое судейское тебя не подвело, и ты прекрасно знал, что я в действительности все совершил, и когда бежал, хотел преподнести новую жертву твоей мнимой справедливости — правде твоих языческих богов-магов, и ты наложил руку на шею несчастного дервиша. И если б ему тогда Аллах не послал глашатая, если б он ему не послал искупительного барана на избавление, ты б его точно зарезал в угоду божеству мщения. Только все случившееся с бараном, это чудо с глашатаем, было воистину знаком небесным, не ускользнувшим от султана, который прожил жизнь в постоянном взаимодействии с пророчествами гадалок и прорицателей, с колдовскими символами да знамениями. Султан видел в происходящем божественное указание на опасность для своего царства, он был вынужден тебя удалить. Но вот опять готов свернуть с кровавой дорожки тот, кто по природе был создан для ненависти с самого детства. Взял ты свой посох и отправился за мной следом в Гадамес.

Тут судья прервал его:

— Ты хочешь сказать, что я совершал правосудие в оазисе с одной лишь целью утолить мою месть к тебе. А ты не видишь в этом укола против предначертания Судии и сомнения в кандидатуре наместника?

— Я не вижу здесь никакого посягательства на какое бы то ни было предначертание и никакого усомнения в личности наместника. Откуда вообще Владыке и наместнику знать про твои секреты? Откуда они могут разглядеть эту страсть, что тлеет без конца в твоей душе?

— Не забывай, ты признал совсем недавно, передо всем этим достопочтенным собранием очевидцев, что виновен и в другом преступлении, даже в двух ранее совершенных преступления, а не только в грехе прелюбодеяния!

— Пусть судья успокоится. Такое признание не было оплошностью или моим недосмотром. Я сделал это намеренно, чтобы доказать тебе, что человеку неважно быть обвиненным в трех смертных грехах, если одного из таких преступлений вполне достаточно, чтобы вынести ему приговор в смертной казни. Да ты, господин наш кади, не сможешь никак наказать меня больше, чем за одну провинность, поскольку, как бы ни хотел, убить меня три раза подряд ты не в состоянии. Ха-ха-ха! Что, способен этот зверь мщения заставить судью зарезать меня, отделить мою голову от тела три раза? А?

— Меня не удивляет, что ты сам избрал наказание. Не удивляет меня и то, что от моего имени ты себе сам приговор оглашаешь.

— Если б отрубил мне голову по первому обвинению, то не смог бы ничего больше, чем кожу с меня содрать по второму разу. А уж третий — тебе с моим телом дело иметь придется. Только никакого барашка после того, как его зарезали, не волнует, что с его телом-то станется. Позабыл, что ли? Ха-ха-ха!

Он резко прервал смех. Одел новую маску. Опустил себе на лицо чалму бледности, произнес:

— Сердце судьи широкое, он простит мне мои жестокие шуточки над ним. Но только, чего хотел бы я вправду, так это чтоб помягче он был со мною в самом конце и извинил бы меня за мое последнее, другое признание.

Собравшаяся в углу знать зашумела, а хаджи Беккай продолжал:

— Если стал я сейчас извиняться за прежнее, так это не значит, что я отступаюсь от всего, что сказал тут про месть. Новое мое признание придает данной дьявольской страсти особую божественную святость, с которой ты будешь смотреть свысока на все прочие, достойные порицания, земные пороки. Почтенному кади стоит не удивлять себя, слушая мои слова, когда я скажу, что вовсе не имел в виду обвинить его, когда заговорил о его секрете, я признаюсь теперь, что считаю себя его близнецом, сотоварищем и опорой во всем, что связано с мщением.

Тут он выпрямился, расправил плечи. Оглядел пристально лица присутствующих богатеев. Обернулся к чернокожему великану-тюремщику, делая знак, что прощает его. Затем сделал глубокий вдох начал свою защитную речь с вопроса:

— Поверит ли кади в человеческую возможность принести в жертву наличность безумной поездки, за один раз, в угоду преходящей прихоти, даже если он и вправду безумец?

Баба замахал вновь своей укороченной дланью, останавливая его:

— Постой! Постой. Да простит мне Господь, если б я что понимал.

— Кади долгое время терпел мою болтовню, да вознаградит его Аллах, если он еще немного потерпит. Я желал сказать, что муж обычно не расстается с плодами трудов своих в тяжелой жизни в пустыне, только чтобы заполучить какую-то женщину, как бы ни был он глуп. А если он совершает такое, значит, там кроется тайна побольше. И я не скрываю, это такая тайна, к которой мы оба причастны. Это та же самая тайна, которую я извлек из детских пеленок, которую несли мы оба, и ты, и я, в странствиях по Сахаре, за которую полагается возмещение. Это все — месть, господин мой судья. Желание отомстить, вот что заставило меня омыть руки кровью в Вау, равно так, как я омыл тело свое в грехе в Гадамесе. Ты не поверишь, я убил гадалку Темет, чтобы вернуть себе свою жену и детей. Я не отрицаю, это достойный повод для того, чтобы защитить себя перед лицом судей, жаждущих всяких поводов да мотивов. Но я также знаю, это — повод бесполезный, невыгодный перед судьей, скрывающим в душе тайну, таким, как шанкытец Баба. Такое открытие не нуждается в особой проницательности. Данное открытие не требует довольствоваться талантами прорицателей и колдунов. Оно требует лишь, чтобы сердце одного было сродни сердцу второго, чтобы ты содеял из своего сердца пещеру, скрывающую твои истинные, тайные намерения, как это делают все отшельники в Сахаре. Они маскируют собственное поражение в кельях да пещерах, убивают свою плоть постом в течение десятилетий, чтобы утолить и насытить чудовище мести этому миру. Чудовище ненависти к сынам человеческим. Да. Чудовище мести — вот что лишило хаджи Беккая рассудка и он отказался ото всех мешков с золотом, плодов мытарств, странствий и греха, всех капиталов своей безумной жизни, чтобы овладеть женщиной, принадлежащей старшине купцов!