Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Синявин, подняв крест на уровень глаз, будто пряча лицо, и со звоном встряхивая очаг, двинулся прямо в толпу.
"Что у него на уме и на сердце, что он понял, что скажет?" — переживал Куриль, шагая вслед за Синявиным. Его и Чайгуургина окружили знатные люди. У Куриля сильно замерзла лысина, он надел шапку — и тогда все богачи тоже надели.
А простой люд опять начал падать перед священником. При этом юкагиры вскликивали:
— О хойтэгэ!
— О хэвкинчэ! — говорили ламуты.
— Айыы тагара! [111] — привычно падали на колени якуты.
А чукчи лишь поражались всему, что видели, и не знали, какие слова сказать великому келе, которому они, однако, не очень хотели верить.
— Гоччемей! Какомэй! — повторяли они — и все-таки падали на колени.
От удивительного очага, которым махал священник, шел вовсе не дым, а видимый запах. Для северянина запах дыма многое значит и говорит о многом.
Сладкий же запах от священного очага хватал за душу, переносил в какой-то иной, не здешний мир…
Шагая среди богачей, Косчэ-Ханидо мало что видел. Мелькали руки молящихся, до блеска вытертые колени штанов, не то потерянные, не то брошенные на снег рукавицы; изредка он перехватывал взгляды, полные растерянности, удивления, беспомощности. И вдруг его словно обожгло кипятком. Халерха! Да, Халерха… Она промелькнула и скрылась, но он видел ее. Она в плохонькой дошке, края рукавов блестят, лицо бледное-бледное, глаза — как у ребенка перед страшной озерной волной, припухшие губы как будто вздрагивают — может, шепчут молитву. Она скрылась из вида, когда уперлась лбом в истоптанный снег. В одной ступне от ее головы промелькнули ноги шагающих богачей, и на спину ей полетел грязный снег. Как же так получилось, что он, Косчэ-Ханидо, друг ее детства, шагает в тесной толпе самых богатых людей, рядом с Петрдэ и самим Тинальгином, а она, круглая сирота, осталась там, в толпе бедняков и калек? У него защемило сердце. Куда понесла его жизнь? Зачем? Как он мог согласиться на это?
Продолжая шагать, Косчэ-Ханидо вдруг до отчаяния возненавидел всех и каждого в отдельности, кто важно шел впереди, по бокам, сзади. "Вот все они вместе, — жестоко рассуждал он. — Они говорят разные слова, ругаются, что-то доказывают, враждуют, но вот все они вместе, и с ними — поп, крест, новая, никому не понятная вера. Сила у них, вся сила у них. Куда от нее денешься, что против нее сделаешь?! И я среди них. Почему я среди них? В грехах — вот почему. Честного не примут к себе!"
Сильный треск костра, налеты жаркого воздуха, клубы дыма в безоблачном небе еще сильней распалили чувства и мысли Косчэ-Ханидо. Солнце заметно свалилось к закату, на лицах и на одежде людей плясали отсветы пламени — полыхал огромный костер в честь приезда попа.
"Они все вместе заговорят меня, одарят, обкрутят, — продолжал рассуждать он. — А не сладят — вытолкнут и растопчут. Да они и не дадут научиться читать… — И мысли его опять перекинулись к Халерхе, к подружке детства. — Сейчас уйдет в свой сиротский тордох. А дрова есть у нее? А пища?
Может, Куриль в суматохе забыл, что она сирота? Чай вскипятит? Или пойдет за тальником? Что она ест? Где берет? Ждет подачек или выпрашивает?.." А у Косчэ-Ханидо нынче будет все, что захочет, — любое мясо, от жира прозрачная рыба, сладости, водка. Будет пир, будут важные разговоры… Она головой уткнулась в снег, а он несет священные книги…
"Куриль оттолкнул ее. Она лишняя. Она не нужна. И она сегодня это поймет… — И Косчэ-Ханидо, приближаясь к стойбищу, вдруг вспомнил, что перед тем, как заметить ее, он видел красиво одетых парней — кажется, двух ламутов и одного из сыновей Тинальгина. — Уедет она из Улуро. Уедет…"
Перед самым тордохом Куриля толпа была такой плотной, что богачи перемешались с простым народом. Прикрывая глаза крестом, поп едва пробирался к входу в тордох.
Скрывшись за дверью, Косчэ-Ханидо опять увидел себя среди самых богатых людей, к которым не примешался ни один простой человек. Здесь были Куриль, Чайгуургин, Татаев, Петрдэ, Тинальгин, Оммай, Мевет, Омкат, Ранякургин, Лелехай, Веня, Чэндилуу, Уэдэкэй, и еще, и еще богачи. Сколько же их!..
Оглядевшись, Косчэ-Ханидо не увидел здесь Ниникая. А Пурамы не было даже там, у заднего выхода, где толпилась прислуга. Передав книги дьячку, Косчэ-Ханидо сел на сундук и стал озираться, как собачонка. Он уже знал, что сегодня — несмотря ни на что — он уйдет из тордоха.
"Пойти к Ниникаю? — раздумывал он. — Или сразу идти к Халерхе?"
Он не знал, на что решится. Только он не останется тут.
ГЛАВА 22
От маленького стола через весь тордох протянули холст. За стол посадили попа и дьячка, а остальные гости и сам хозяин устроились на шкурах. Полыхало много свечей, и в тордохе было светло, тепло и торжественно. Никто из богачей так чисто, опрятно не жил, никто никогда так не размахивался в гостеприимстве. Бутылок было совсем немного, еду подали в тарелках, на подносе и в блюдцах. И все вели себя тихо, строго и чинно, стремясь доказать священнику, что такая жизнь, такие пиры привычны для каждого.
Косчэ-Ханидо не удалось скрыться с глаз хозяина: обходя гостей, Куриль посадил его вдалеке от стола, напротив старого Тинальгина. Пришлось сесть и затаиться.
Положение парня было ужасным: ни одного человека, близкого ему по возрасту, здесь не было, кругом старики, а напротив сидят этот ненавистный Тинальгин да еще такой же жадюга Петрдэ. А на воле горел костер, ребята с девчатами, наверно, готовились к хороводу. А в тордох к Халерхе, может быть, влезли подвыпившие женихи; он тут сидит и важничает, а там смеются над ним…
Пир начался. Русский поп заговорил первым. Он сразу превознес Куриля до луны и пошел, пошел восхвалять его, богачей, дело, к которому так удивительно хорошо приготовилась тундра. Косчэ-Ханидо то слушал его с величайшим вниманием, то вдруг словно проваливался в пустоту, из которой и видел всех этих далеких от него и как будто не живых людей. Он глядел на холст, на еду, на свой стакан, до краев полный горькой воды. Его сильно тянуло к этому стакану — очень хотелось поднять его, выпить все до самого дна, потом зашататься, осмелеть, встать и шагнуть к выходу. Но он сдерживался. Стоило ему подумать, что вот такой, пьяный, он зайдет к Халерхе, а он уже непременно зайдет, если выпьет, становилось ясно, что очень быстро окажется совсем одиноким: Халерха прогонит его, а может, и лицо расцарапает…
Голос Куриля заставил его опомниться.
— Я очень счастлив, — услышал Косчэ-Ханидо. — Жизнь я прожил недаром.
Сделал, что мог. Но сил у меня осталось немного. И силы эти я отдам строительству церкви. Я постараюсь построить ее как можно быстрей. А потом — на покой. Зазвенит колокол с высоты, и я скажу богу Христу: "Твой сын служил тебе до конца, но постарел…"
Это было настолько неожиданно не только для Косчэ-Ханидо, но и для всех, что из тордоха как будто вылетел воздух — такая обрушилась в него тишина. Синявин даже поднялся в рост над столом. Он начал с жаром высказывать удивление, озабоченность, веру в могучие силы головы юкагиров.
Но Косчэ-Ханидо и не слушал его. Он вдруг понял, что произошло самое ужасное, чего он никак не ожидал. Куриль уходит, Куриль переломился. Всего несколько дней назад Косчэ-Ханидо слышал такие бодрые, такие горячие и молодые слова, полные решимости, самоуверенности, — и вдруг все это забыть… Догадка была простой и верной: там, в тундре, Синявин сказал Курилю что-то такое, отчего и произошел перелом. "Исправник… убирает его с дороги, — решил он. — Потому и приехал не поп из Нижнего, а он, Синявин…"
Косчэ-Ханидо был прав. Беспощадная истина перешибла вожака юкагиров, как палка сосульку. Конец дружбе с исправником. Пантелей Друскин бесконечно двуличен, жесток и неприступен. И что бы теперь ни говорил поп Синявин, как бы ни защищал его, а исправник — это исправник.
Плохо, совсем плохо стало на душе Косчэ-Ханидо. Огромный, богатый тордох как будто начал разваливаться…
И тут совсем некстати закряхтел Петрдэ:
— Да, видно, к тому оно и идет. Я говорил… Раз уж оно дело такое: божий дом, ярмарка, книжки, божьи и царские люди. Тут голова должен и писарем быть. Только больно он молод…
Это прямо касалось Косчэ-Ханидо, который как раз и должен ехать учиться на писаря: как сказал в дороге Синявин, на попа должен учиться человек помоложе. Все богачи уже знали, что приемный сын Куриля не будет попом.
— Так ведь старого писаря где найдешь! — ответил старику Петрдэ
Тинальгин. — А молодой — как раз хорошо. И парень он добрый. Я не забуду до смерти, как он осчастливил меня — сто, нет, кажется, полтораста оленей спас для меня. Сколько их было, нинхай?
Тинальгин явно заигрывал. Он как будто забыл, что оленей было около ста и что Косчэ-Ханидо обманул его. Не услышав ответа, он продолжал:
