Томас Вулф - Паутина и скала
Она вновь яростно схватила Джорджа за руки, притянула к себе и, вскинув пылающее лицо, поглядела на него.
– О, жалкий, безумный дурачок! – прошептала она восторженным тоном находящейся в экстазе женщины. – Ты пытался бросить меня – но я привязалась к тебе. Я привязалась к тебе, – продекламировала она радостным, торжествующим шепотом. – Ты пытался меня прогнать, ты бранил меня, оскорблял – но я привязалась к тебе, привязалась к тебе! Ты мучил, терзал меня, заставил пройти через то, чего не смог бы вынести больше никто на свете – но не смог прогнать! – воскликнула она с ликующим смехом, – не смог от меня отделаться, потому что я люблю тебя больше всего на свете и всегда буду любить. О, я привязалась к тебе, привязалась к тебе! Жалкое, безумное создание, я привяза shy;лась к тебе, потому что люблю тебя, и в твоем безумном, изму shy;ченном духе больше красоты и великолепия, чем в любом чело shy;веке, какого я знаю! Ты самый лучший, самый лучший, – зашеп shy;тала Эстер. – Безумный и недобрый, но самый лучший, и пото shy;му я привязалась к тебе! И я извлеку из тебя самое лучшее, вели shy;чайшее, даже если это будет стоить мне жизни! Отдам тебе свои силы и знания. Научу, как использовать самое лучшее в себе. О, ты не собьешься с пути! – произнесла она чуть ли не с ликую shy;щим торжеством. – Я не позволю тебе сбиться, стать безумным, вероломным, подлым, быть ниже, чем самые лучшие на свете. Ради Бога, скажи мне, что с тобой, – воскликнула она, отчаянно встряхнув его. – Скажи, чем я могу помочь, и я помогу. Укажу те shy;бе четкий план, золотую нить, и ты будешь за нее держаться. Я покажу тебе, как извлечь из себя самое лучшее. Не позволю те shy;рять чистое золото, погребенное под массой недоброго, дурного. Не позволю сгубить жизнь в пьянстве, бродяжничестве, с про shy;дажными женщинами в грязных борделях. Скажи, что с тобой, я помогу тебе. – И неистово затрясла его. – Скажи! Скажи!
Джордж тупо уставился на нее сквозь мутную, клубящуюся пелену безумия; когда пелена эта рассеялась, и он вновь увидел перед собой лицо Эстер, его ошеломленный, неверный разум ус shy;тало, слепо подобрал оборванную нить того, о чем он вел речь, и он стал продолжать тупым, безжизненным, монотонным голо shy;сом автомата:
– Они живут в лачугах негритянского квартала в южном го shy;родишке или за железнодорожными путями, на ставнях у них цепи – отличительный знак профессии – и дома их обнесены решетчатыми заборами. Иногда ты приходил туда в послеполу shy;денную жару, башмаки твои покрывала белая пыль, все под солнцем было горячим, неподвижным, грубым, грязным, про shy;тивным, ты сам удивлялся, зачем пришел, тебе казалось, что все знакомые смотрят на тебя. Иногда приходил зимой, среди ночи. Слышал, как негры кричат и поют в своих лачугах, видел их за shy;копченные лампы за старыми, выцветшими шторами, но все было скрытым, потаенным, все звуки доносились невесть отку shy;да, и тебе казалось, что на тебя смотрит тысяча глаз. И время от времени мимо прошныривал какой-нибудь негр. Ты ждал в тем shy;ноте, прислушиваясь, и когда пытался закурить, пальцы дрожа shy;ли, спичка гасла. Видел, как раскачивается на углу уличный фо shy;нарь, мигая ярким, холодным светом, видел резкие, пляшущие тени голых ветвей на земле и холодную, голую глину негритян shy;ского квартала. Ты огибал в темноте десяток углов, десяток раз проходил туда-сюда перед домом, прежде чем позвонить. А в доме всегда бывало жарко, душно, пахло полированной мебе shy;лью, конским волосом, лаком и сильными антисептиками. Слышно было, как где-то открывалась и осторожно закрыва shy;лась дверь, как кто-то выходил. Однажды две женщины сидели на кровати, забросив ногу на ногу, играли в карты. Предложили мне выбрать любую из них и продолжали играть. А когда я ухо shy;дил, они улыбались, демонстрируя свои беззубые десны, и на shy;зывали меня «сынок».
Эстер отвернулась с горящим лицом, со злобно сжатыми гу shy;бами.
– О, должно быть, это было очаровательно… очаровательно! – негромко произнесла она.
– А иногда ты сидел целый вечер на шаткой кровати в ма shy;леньком дешевом отеле. Давал негру доллар и ждал, пока ночной портье не уходил спать, потом негр приводил к тебе женщину или вел тебя в ее комнату. Женщины приезжали поездом и уезжа shy;ли среди ночи другим, за ними постоянно охотилась полиция. Слышно было, как на сортировочных станциях всю ночь манев shy;рировали паровозы, как по всему коридору открывались и за shy;крывались двери, как мимо двери украдкой проходили люди, как скрипели кровати в дешевых номерах. И все в комнате пахло не shy;чистотой, грязью, плесенью. Губы у тебя пересыхали, сердце сту shy;чало, как молот, и всякий раз, когда кто-то крался по коридору, у тебя холодело внутри, и ты затаивал дыхание. Глядел на дверную ручку, ждал, что дверь распахнется, и думал, что ты попался.
– Замечательная жизнь! Замечательная! – злобно воскликну shy;ла Эстер.
– Я хотел большего, – сказал Джордж. – Но был семнадца shy;тилетним, вдали от дома, студентом колледжа. Брал то, что мог получить.
– Вдали от дома! – злобно воскликнула она. – Словно это оправдание! – И резко перешла на другое: -Да! И дом этот был великолепный, так ведь? Отпустили тебя, шестнадцатилетнего, и выбросили из головы! О, замечательная публика! Замечательная жизнь! А ты еще смеешь бранить меня и мой народ!
– Твой… твой народ! – медленно, монотонно повторил Джордж; а потом, когда смысл ее слов дошел до его сознания, в нем вскипела черная буря ненависти и гнева, и он свирепо напу shy;стился на нее.
– Твой народ! – выкрикнул он. – А что твой народ!
– Опять начинаешь! – предостерегающе воскликнула она с раскрасневшимся, взволнованным лицом. – Я сказала тебе…
– Да, ты мне сказала! Сама можешь, черт возьми, говорить все, что вздумается, но стоит открыть рот мне…
– Я не говорила ничего! Это ты!
Гнев Джорджа улегся так же внезапно, как вспыхнул, он уста shy;ло, раздраженно пожал плечами.
– Ладно, ладно, ладно! – отрывисто произнес он. – Давай оставим эту тему!
И махнул рукой, лицо его было мрачным, угрюмым.
– Это не я! Не я начала этот разговор! Ты! – повторила она протестующим тоном.
– Ладно, ладно! - выкрикнул он, выходя из себя. – Говорю же тебе, хватит! Ради Бога, давай прекратим!
И почти сразу же негромким, мягким голосом, в котором слышалось неудержимое, яростное презрение, продолжал:
– Итак - я не дожен говорить ни слова о твоем драгоценном народе! Все эти люди до того великолепные и утонченные, что не мне о них судить! Я их не способен понять, так, дорогая моя? Слишком низок и подл, чтобы оценить по достоинству богатых евреев, живущих на Парк-авеню! О, да! А уж что до твоей семьи…
– Оставь в покое мою семью! – вскричала Эстер пронзитель shy;ным, предостерегающим голосом. – Не смей говорить о них сво shy;им грязным языком!
– О, да! Разумеется. Я не должен говорить своим грязным языком. Мне, видимо, нельзя даже заикнуться.
– Предупреждаю! – плачуще воскликнула Эстер. – Я тебе всю морду разобью, если скажешь хоть слово о моей семье! Мы для тебя слишком хороши, вот в чем беда! Ты прежде никогда не встречался с порядочными людьми, в жизни не видел порядочных людей, пока не познакомился со мной, и думаешь, что все так гнусны, как это представляется твоему низкому разуму!
Эстер била сильная дрожь, она яростно кусала губы, слезы струились из ее глаз, и несколько секунд она стояла в молчании, конвульсивно сжимая и разжимая опущенные по бокам руки, чтобы овладеть собой. Потом продолжала, уже поспокойнее, по shy;началу едва слышно, голос ее дрожал от страстного негодования:
– Девка! Потаскуха! Еврейка! Вот какими гнусными словами ты обзывал меня, а я была порядочной и преданной всю жизнь! Господи! Какой у тебя чистый, благородный разум! Видимо, это еще не все приятные, изысканные выражения, которыми ты на shy; учился в Старой Кэтоубе! Ты просто чудо! Должно быть, рос сре shy;ди замечательных людей! Господи! Как у тебя хватает наглости говорить обо мне! Твоя семья…
– Помолчи о моей семье! – выкрикнул Джордж. – Ты ниче shy;го о ней не знаешь! Эти люди гораздо лучше тех мерзких, нена shy;видящих жизнь театральных крыс, с которыми якшаешься ты!
– О, да! Они, должно быть, просто восхитительны! – загово shy;рила Эстер со злобным сарказмом. – Они так много для тебя сделали, правда? Отпустили тебя шестнадцатилетнего в большой мир и умыли руки! Господи! Очаровательная публика твои хрис shy;тиане! Ты говоришь о евреях! Попытайся найти еврея, который обходился бы так с детьми своей сестры! Родственники твоей ма shy;тери выперли тебя, когда тебе было шестнадцать лет, и теперь им наплевать, что с тобой. Они хоть вспоминают о тебе? Часто полу shy; чаешь письма от дяди и тети? Можешь не отвечать – я знаю! – злобно сказала она с явным намерением уязвить его. – Ты рас shy;сказывал мне о своей замечательной семейке в течение трех лет. Ты оскорблял и ненавидел весь мой народ – а теперь ответь, кто поддерживал тебя, кто был твоим другом? Будь честен. Думаешь, кто-то из них сможет оценить, понять то, что ты делаешь? Дума shy;ешь, кого-то из них волнует, жив ты или нет? – Она иронично засмеялась. – Не смеши меня! Не смеши!
