Владимир Орлов - Лягушки
И ведь знал, что любит. И знал, что жить без бывшей его спутницы в рейсах троллейбуса номер два не может.
Проснувшись утром, Ковригин на этот раз тут же вспомнил о Напрудной башне Новодевичьего монастыря. Утро было раннезимнее, чёрно-белое, и, чтобы рассмотреть что-либо внимательно, надо было иметь прожектор или дождаться дневных проблесков солнца. Новодевичий Ковригин знал хорошо, случалось водил туда по просьбе начальства экскурсии иноземцев. Но даже и при своей дотошности так и не проверил (или не захотел) истинность легенды, услышанной им в Алма-Ате. Местный писатель С., в начале войны — один из политруков Панфиловской дивизии, был участником первого послевоенного (хрущёвского) съезда писателей. Там он познакомился с деятельной старухой Варварой с прищемлённым дверью носом. Та была почти глуха, но взбегала на свой девятый этаж, издеваясь над лифтом, и знала всё и обо всех. В Новодевичьем, в соборе, служкой была её приятельница, бывшая фрейлина Александры Фёдоровны, жены императора Николая II. Нескольких писателей она отвезла в Новодевичий на встречу с фрейлиной-служкой. И вот что от неё услышали. В одну из ноябрьских ночей тридцать второго года пришлось отворять собор. Прибыл Иосиф Виссарионович Сталин. Говорили — пешком от Кремля. Служба шла всю ночь, Иосиф Виссарионович стоял на коленях перед образом Божьей Матери, молился, был тих, но страсти отражались в его глазах… По Москве же пошли устойчивые и безоговорочные шепоты о том, что жену застрелил сам Иосиф Виссарионович, а сила покаяния бывшего семинариста и погнала его ночью в Новодевичий… Сразу же после рассказа писателя С., в воображении Ковригина возникли эпизоды из первых серий шедевра Эйзенштейна, над ними Эйзенштейн работал именно в упрятанной от войны Алма-Ате. Получалось, что здесь нашёл спасение от ворогов и Иван Васильевич Грозный. (Здесь же, но всерьёз, умер киношный комиссар Чапаева Клычков и размахивал шашкой свирепый Котовский). Уже будучи человеком трезвых представлений, но по-прежнему остро любопытствующим, Ковригин не стал перепроверять слова С., скорее всего, не пожелал делать этого. Стоял ли в соборе на коленях Сталин, застрелил ли он жену — всё это ничего не меняло. Реальности жизни слились в сознании Ковригина вместе с толкованиями их учёными людьми, поэтами, политиками в некий столп вертикали истории, изменить в каком что-либо было нельзя. Вот вышел из собора боярин Борис Годунов, "позволивший" уговорить себя стать Государем. Без этого выхода и решения не было бы Самозванца и Марины Мнишек. И без Смуты не начались бы расколы, не только церковные, но, прежде всего — в представлениях серьёзных в государстве людей: какой жить России дальше, и в мелочах, и в главном.
Чаще Ковригин бывал в монастыре в солнечные или хотя бы в светлые дни. Да и в серые дни монастырь был многоцветным. Красным, белым, золотым. Искушал мастеров кинематографа, особенно авторов костюмных фильмов, возможностью размещать на просторном спуске от парадного двора монастыря к пруду и Москве-реке "исторические" площадки для массовых сцен с безмолствующим или галдящим народом. Угадывалось желание угостить иностранцев картинами истинно русской жизни. И угощали. Гимназистками румяными. Несъедобными, но расписными пряниками и кренделями.
Сегодня же валил снег, мелкий, но образующий плотную завесу, и скрывал городские здания на манер туманов и смога от торфяных пожаров. На набережной реки не было видно ни любителей старины, ни обязательных зевак, ни просто прохожих. Лишь у Напрудной башни, оживляя пространство, топтались два милиционера. Нельзя сказать, чтобы их лица при приближении Ковригина стали приветливыми. Ничего особенного ни на башне, ни возле неё Ковригин не обнаружил. Выказывать же свое любопытство милиционерам постеснялся. Да и о чём бы он спросил их?
На всякий случай Ковригин прогулялся мимо всех набережных башен, ничего не заметил, единственное соображение вызвало в нём вот что. Основание или цокольное кольцо Напрудной башни было недавно (и небрежно, может, из-за срока заказа) побелено. И всё. Снег шёл противный, мокрый, и Ковригин отругал себя за ознакомительную поездку к Новодевичьему. Конечно, вытолкнула его в непогоду из дома просьба Наташи, но её загадки или розыгрыши были сейчас сами по себе не важны, трогала лишь их связь с любимой женщиной…
Дома, вечером, он вспомнил, что в музее монастыря трудится Рита Гусельникова, знакомая Ковригину со времён студенческого исторического кружка, а стало быть, со времён Марины Мнишек и начинающей звезды из Щепки, Свиридовой. Для порядка полюбезничали, не без интереса выяснили, у кого из знакомых как, сколько у кого детей. Только тут Ковригин рассказал о нынешней своей поездке к романтическим камням, вызвав в Рите Гусельниковой клокотание вулкана.
63
— Ты в Москве, что ли, давно не был? — уже клокоча, спросила Гусельникова.
— Не был, — сказал Ковригин. — Путешествовал.
Оказалось, что башню побелили и пост милиционеров учредили не зря. Сегодня валил снег, и дураки и одержимые не пришли. У милиционеров забот не было.
— Я пришёл, — сказал Ковригин.
— Ты не в счёт, — отказала ему в одержимости Гусельникова. — Хотя при своих заскоках и вывертах мог бы попасть и в одержимые.
— И заняться выселением беса из португалки де Луны…
— Какой португалки де Луны? — удивилась Гусельникова. — Ах, этой… Она — изделие апологетов Петра. Так что ты хочешь услышать от меня? Тогда слушай. Сам знаешь, с паузами, но возникает потребность в возникновении нового заступника, святого или святой, как правило, личности, доступной для понимания, много страдавшей и потребной людям именно в свою пору. Так было с Ксенией Петербургской, Матроной Московской, с ней началось в шестидесятые годы на памяти наших отцов, и вот она уже канонизирована, и мощи её притягивают толпы в Покровском монастыре. Теперь же началось увлечение Софьей Алексеевной. Тоже ведь была страдалицей.
— Кем увлечение? — удивился Ковригин.
— Да! Да! Софьей! — воскликнула Гусельникова. — Я отношусь к Софье Алексеевне и её брату Фёдору Алексеевичу с симпатией, несколько работ о них написала, докторскую готовлю, но какая же Софья — святая!
— Сказано о легкости народной жизни в пору её правления, — произнёс Ковригин.
— Как же! Помню, помню, — сказала Гусельникова. — Ключевский. Но с чего бы вдруг увлечение такое яростное? Будто фанаты "Спартака" не дошли до Лужников и остановились у наших стен. Нет, не так. Я не права. Фанаты Софьи где-то в других местах. К нам же брели просители. Естественно, дело это не одноразовое и не на один день, а ощутившее себя в русле потока. О чём просили и будут просить? Тут полный набор обращений к заступникам, чаще, конечно, об избавлениях от болезней, и собственных, и недугов ближних, а также страданий домашних любимцев, нередко — котов. Нынче же среди прошений были тексты экономические со словами об ипотеках, кредитах, долгах, залоговой стоимости, слов-то многих я и не знаю. Башню и камни рядом с ней обцеловали, исписали фломастерами, ручками, а где и малярными кистями, ещё и ящик железный приволокли для бумажных ходатайств чудотворящей страдалице Софье Алексеевне. Для нас эта стена стала стеной плача. Вот её и побелили, закрасили людские упования и приставили к стене милиционеров. Толп здесь, конечно, не было, но десятки озабоченных к нам являлись, иные и приползали. Кстати, наиболее интересные бумаги из ящика я оставила у себя. Вот, например, режиссёр, добившийся права ставить в Камышине "Мещанина во дворянстве" Мольера, просил у Софьи Алексеевны благословения и поддержки в работе. Ну, и так далее. Если для тебя это важно, можешь их почитать.
— Важно, — сказал Ковригин.
— Ну и приезжай к нам, — сказала Гусельникова. — Молодые годы вспомним.
— А на свирели у вас никто не играл? — спросил Ковригин.
— Где? — удивилась Гусельникова.
— На стене. На башне.
— Никто не играл, — сказала Гусельникова. — Никто с заманными дудочками к нам не являлся. Не было нужды. Сами шли. Мода образовалась, вот и шли.
— Завтра же и приеду, — сказал Ковригин. — Ты завтра в музее будешь?
— Буду. Экий ты прыткий! И как я возвышусь в глазах сотрудников! — рассмеялась Гусельникова. — Такой знаменитый человек, и вдруг посещает меня.
— Не понял, — сказал Ковригин.
— Ты у нас теперь герой светских хроник, — сказала Гусельникова. — Читай глянец! И уж, конечно, такую газету, как "Самец и Самка"!
А ведь возникало у Ковригина желание повстречаться и поговорить с Гусельниковой. И по делу. Рита многое знала о времени Алексея Михайловича, о царевне Софье и её брате Фёдоре, якобы незаметно побывшем царём российским шесть лет и сгинувшем в пропасти людской забывчивости. И, конечно, Ковригин рассчитывал, что сможет обратиться к Гусельниковой за советами и подсказками в связи с предполагаемым сочинением. И могла ехидная Рита высмеять его непременные и необоснованные фантазии, что пошло бы Ковригину на пользу. Но хотелось ему повидать Гусельникову не только по делу, а и просто так. Любопытно было взглянуть на сверстницу, какую не видел лет десять. Рита в студенческие годы была полной крепышкой и имела прозвище "Веснянка". Когда-то в разных краях и землях создавали свои "Берёзки", и где-то на юге радовал публику девичий ансамбль "Веснянка". Головы всех веснянок украшали витые косы-венки, естественно, искусственные. Такую халу от уха до уха держала украшением и девица Гусельникова, трогать её никому не позволяла и сердилась на всех, кто ставил под сомнение натуральность косы. Даже поглядеть, какая нынче причёска у Риты Гусельниковой, было бы для Ковригина делом приятным. Но слова Риты о его светской славе сейчас же отбили у Ковригина охоту выходить на люди. Раньше он даже порадовался бы забавам желтунов и покрасовался бы в местах ночных сборищ сливок общества. Теперь он будто бы испугался за репутацию Свиридовой.
