Ван Мэн - Избранное
— Пьедестал сооружают для секретаря окружкома!
(В то время на экранах шел фильм «Восьмой — на пьедестале».)
Старина Тан усмехнулся и промолчал, всем видом своим показывая, что не против и такого «пьедестала». Увы, атмосфера вновь стала меняться, в конце года началась борьба против «возвышения отшельников», принялись хватать неких «помещиков-возвращенцев», и в результате старина Тан до «пьедестала» не добрался — вплоть до разгрома «банды четырех».
Пришел январь 1976 года. Охваченные скорбью, мы с супругами Тан вместе оплакивали премьера Чжоу Эньлая и гневно сжимали кулаки. Весь день старички провели в толпе на площади, где стихийно возникали траурные церемонии, и старина Тан взволнованно сказал мне:
— Это не просто панихида — грозное предзнаменование!
И гневом полыхнули глаза бывшего командира артполка. Мне почудилось, будто он планирует боевую операцию. Нестерпимой болью ожгло душу, когда мы заговорили о том, что творится в стране. Но седьмого апреля эту стихийную панихиду на площади Тяньаньмэнь объявили «контрреволюционной», и он умолк, а когда я начинал ворчать, резко меня одергивал:
— Ситуация требует серьезного подхода. Сначала я заблуждался, но, изучив документы ЦК, начал понимать смысл кампаний «критики Дэн Сяопина» и «отпора правоуклонистскому поветрию». Не верьте слухам! Не впадайте в либерализм!
Такие высказывания ставили в тупик, приводили в отчаяние, но со временем до меня дошло: что еще мог он сказать, в его-то положении?
В октябре 1976 года свалили «банду четырех», а в феврале семьдесят седьмого со своим постом расстался первый секретарь провкома Чжао, повязанный с «четверкой», и состав руководящего ядра провинциального комитета КПК обновился. В марте на многотысячном митинге во всеуслышание объявили о реабилитации Тан Цзююаня, и газеты, радио широко оповестили: товарищ Тан Цзююань тяжело пострадал в ходе долгой и острой борьбы против предателя Линь Бяо и «банды четырех», подвергался преследованиям со стороны некоего бывшего руководителя провкома (все знали, что имелся в виду Чжао), который отстранил Тан Цзююаня от дел… Но Тан Цзююань, писали газеты, — это высокая сосна, подпирающая небесный свод, корнями уходящая в землю, и заморозкам ее не сгубить. Через неделю после митинга Тан Цзююань был назначен секретарем горкома в город С. провинциального подчинения. Понимая, как он сейчас занят, я не докучал ему и тост за реабилитацию поднял дома, радуясь за него. Но перед отъездом он сам с женой и сыном пришел к нам, десять, двадцать раз повторил: приезжайте в С., обещал помочь, если будут какие-нибудь затруднения. Он бы долго еще говорил, но его маленькая (и уже не такая угрюмая) женушка напомнила: через пять минут начнется прощальный обед, политкомиссар ждет, и увела его. Машина уже тронулась, а он все выкрикивал, не выпуская моей руки:
— Непременно приезжайте к нам в С.!
Я был тронут. Одно, правда, подпортило настроение: едва гости вошли в дом, мой сын тут же слинял, будто бы в туалет, и вернулся лишь к ночи. А когда я стал его укорять, процедил сквозь зубы:
— Не лезь слишком высоко.
— Что это значит?! — вскипел я. — Мы товарищи, друзья, кем бы он ни был, контрреволюционером под следствием или секретарем горкома, мне все равно. Твой папа не тот человек, чтобы лизать ему задницу по причине восстановления в должности, но делать вид, будто мы незнакомы, демонстративно избегать его только потому, что он стал секретарем горкома, не собираюсь!
Сын изобразил усмешку, как нередко делал в последние годы в ответ на мои нотации. Это оскорбило меня.
— Ты над чем смеешься? — закричал я.
А он устало ответил, глядя в сторону:
— До чего же ты наивен! — (О небо, «наивен» — и это сын говорит старику отцу!) — Ну неужели ты веришь, что он в самом деле вел «острую» борьбу? Что был «высокой сосной, подпиравшей небесный свод»? И в эту историю с восьмым «пьедесталом», которую он нам рассказывал, тоже поверил?
На мгновение я потерял дар речи, потом рассвирепел:
— Ты… у тебя что, даже элементарного классового чутья нет? Раньше «банда четырех» репрессировала наших старых товарищей, а теперь ты цепляешься к заслуженным кадровым работникам… Ох, наживешь ты себе бед!
Сын повернулся и ушел. Вероятно, с грустью подумал я, для него уже не имеют такого значения те суждения, те доводы, которые так убеждали, так зажигали наше поколение, имели над нами такую власть…
К Новому, 1978 году от старины Тана пришло письмо и посылочка с коричной халвой — местным деликатесом. Вновь он высказывал надежду, что у нас отыщется свободное время на поездку в С. Я не знал, как поступить, у него же дел невпроворот, дорога каждая минута, а чем я, собственно, могу теперь быть ему полезен? Жена настаивала: на Праздник весны будут выходные, вот и поезжай, пусть, говорит, лучше он не найдет минутки для встречи, чем мы проигнорируем его приглашение. Сын же посчитал иначе:
— Ты что, и вправду собрался? Забыл, что он теперь секретарь горкома?!
От этих двух слов, «секретарь горкома», я было сник. Ну ладно, разряды да должности у нас разнятся, но значит ли это, что и между открытыми сердцами положено соблюдать дистанцию? Не согласен.
Пожалуй, все-таки поеду, моя старушка приготовила, как я велел, все, что любит старина Тан, — мясо в винной барде да яйца «сунхуадань». Но накануне отъезда, в последний день года по лунному календарю, двадцать восьмого числа, заявился малыш Бу, наш гостиничный шофер, с коробкой пирожных и парой бутылок «Байшае», уселся на стул и, как обычно, начал молоть языком:
— Понадобится машина — мигните.
— На стол нужен пластик, это же красотища, достанем, у меня как раз есть подходящий кусок.
— Велосипед ваш надо подвергнуть гальванической обработке, беру это на себя…
Я терялся в догадках, с чего он так расщедрился на обещания, к чему клонит, вообще-то мы с ним не общались. Наболтав с три короба, он наконец произнес:
— Ваша взяла, мастер Люй! Не зря говорят: по годам и опыт, глаза-то у вас куда как зорче моих! Можно сказать, не осрамились, когда этот Тан был в загоне, и вот ведь какие у вас теперь полезные друзья! Мы с вами простые работяги, свои люди, вы не можете не сочувствовать моим бедам. Мне уже двадцать восемь, сколько раз собирался жениться, да все срывалось. Пришлось потрудиться, ну ладно, нашел. Правда, не стану скрывать, на все сто не тянет. Работает она как раз в тех местах, под С., на шерстопрядильной фабрике, ни шкафа, ни телевизора от меня не требует, но ставит одно условие: перевести ее в город и из ткацкого на прядильное производство. Уж ломал я, ломал голову, а кто, кроме вас, поможет? Вы, говорят, завтра в С. едете… — И сует мне в руки свои пирожные да бутылки.
— Я? А я-то тут при чем? — растерялся я.
— Да уж при том. С этим, который Тан, знакомы? А он ведь теперь секретарь горкома, при нем и вы уже не мелкота…
— Ты… Да что ж ты такое несешь? — Я покраснел до самых ушей.
Он только было рот раскрыл, но тут сын взял эти самые пирожные и вино и вышвырнул за дверь.
— Поищи другого, отец не едет в С. — А вслед за тем и его самого выставил, приговаривая: — Ну-ну, веди себя пристойно.
— Я еще пригожусь вам… — пытался тот сопротивляться, но сын запер двери и с молчаливой укоризной взглянул на меня.
Тяжело вздохнув, я пробормотал:
— Пойду сдам билет на поезд…
В том же году, в июне, в центре провинции созывалось совещание торгово-финансовых работников — перенимали опыт Дацина и Дачжая, тогдашних «образцов» промышленности и сельского хозяйства. Я был делегатом от сферы обслуживания. Сижу как-то рядом с представителями города С. и вдруг слышу, они произносят имя секретаря Тана запросто, без «товарищ», хотя пресса и служебные документы призывали членов партии именовать друг друга товарищами, да, привыкли мы к чинопочитанию.
Секретарь Тан, говорят, работает неплохо. Сразу взялся за благоустройство, пытается решить санитарные проблемы, занимается транспортом, озеленением… Решительно рвет клановые связи.
Много чего они порассказали о хватке и суровости Тан Цзююаня, вспомнили историю его «карнавалов» в дни Праздника весны, когда он, переодевшись, чтобы не узнали, точно «праведный чиновник» старого общества, самолично собирал улики против одного замдиректора продмага, замешанного в закулисных аферах. Я так был рад, словно достижения и недостатки горкомовской работы в С. касались меня лично.
— А как у вас с тюрьмами? Улучшил там что-нибудь секретарь Тан? — спросил я, но все недоуменно захлопали глазами и ничего не смогли ответить.
Только тогда я сообразил, какой это странный вопрос. И тот, кто задает его, и тот, кто мог бы на него ответить, — с чего это они вдруг проявляют заботу об отщепенцах? Может, имеют к ним какое-то отношение? Все это очень подозрительно. Я горько усмехнулся и поспешил сменить тему:
