Амос Оз - Повесть о любви и тьме
Так, по всей видимости, началась моя писательская жизнь — в кафе. В ожидании и надежде на мороженое или кукурузу.
*И по сей день я действую, как воришка-карманник. Особенно — по отношению к незнакомым людям. Особенно — в общественных местах, при большом скоплении народа. Например, в очереди в поликлинике. Или ожидая, когда откроется какое-нибудь правительственное учреждение, или на железнодорожном вокзале, или в аэропорту. Иногда даже за рулем автомобиля, стоя в пробке, разглядывая водителей соседних автомашин, — я подглядываю и выдумываю истории. Подглядываю — и выдумываю. Откуда она родом, вот эта, если судить по ее одежде, по выражению лица, по ее движениям, когда она поправляет прическу или макияж? Как выглядит ее комната? Кто он, ее мужчина? Или вот этот парень с немодными ныне бакенбардами, тот, что держит свой мобильный телефон в левой руке, а правой рубит воздух, словно ставит восклицательные знаки, подчеркивая ими свои проблемы. Зачем он, собственно, собирается завтра лететь в Лондон? Какого рода делами он занимается? Кто ждет его там? Как выглядят его родители? Откуда он родом? Каким он был в детстве? Как собирался он провести вечер или ночь после приземления в Лондоне? (Ныне я уже не останавливаюсь в ужасе на пороге спален, а на бреющем полете проникаю внутрь и вижу все, оставаясь невидимым).
Если незнакомые мне люди замечают мое пристальное внимание, я улыбаюсь им рассеянной улыбкой и, словно оправдываясь, выражаю им взглядом свое расположение: у меня ведь нет ни малейшего желания смутить кого-либо. Я весьма опасаюсь быть застигнутым в момент подглядывания, опасаюсь того, что мои жертвы могут потребовать объяснений. Но спустя минуту-другую необходимость пристально разглядывать героев моих случайных историй отпадает сама собой: я уже их увидел. Полсекунды — и они уже пойманы моей скрытой камерой папарацци.
Предположим, в магазине, в очереди, выстроившейся к кассе, передо мною стоит женщина — невысокая, лет сорока пяти, полноватая: она привлекает мое внимание, потому что в ее манере стоять, в выражении ее лица есть некий намек — мол, она уже все испытала, и ничто не может потрясти ее, даже самые причудливые и эксцентричные ситуации не повергнут ее в ужас, а только вызовут веселое любопытство. А вот за мной стоит печальный молодой солдат и поедает голодными глазами фигуру женщины, которая чувствует этот взгляд. Я отступаю на полшага в сторону, чтобы не заслонять солдату ее, я освобождаю для них двоих комнату, устланную роскошным ковром, я прикрываю для них жалюзи, а сам стою, прислонившись к косяку двери, но в самой комнате. И вот уже зрелище в самом разгаре, во всех подробностях, даже такая комическая деталь, как его стыдливая лихорадочная поспешность не ускользает от моего взгляда, так же, как ее настроенность на доброту, милосердие, искренность. А кассирше даже приходится повысить голос, чтобы разбудить меня: «Прошу вас?» И акцент у нее не совсем русский: она, скорее всего, приехала из какой-либо среднеазиатской республики бывшего Советского Союза — и я мгновенно оказываюсь в Самарканде или в прекрасной Бухаре: двугорбые верблюды, мечети с чувственными полушариями куполов, молитвенные залы, устланные коврами… И все это провожает меня на улицу, и корзинка с покупками у меня в руке.
*После армии, в 1961 году, секретариат кибуца Хулда послал меня на два года в иерусалимский Еврейский университет. Я изучал литературу, потому что кибуцу срочно нужен был преподаватель в среднюю школу, которая называлась у нас «классы продолжения». Я изучал также и философию, поскольку настоял на этом. Каждое воскресенье между четырьмя и шестью часами около сотни слушателей собирались в Большой аудитории здания «Майзер», чтобы слушать цикл лекций профессора Гуго Шмуэля Бергмана «Философия диалога — от Кьеркегора до Мартина Бубера».
Моя мама Фаня тоже слушала лекции профессора Бергмана по философии — в тридцатые годы в университетском кампусе на горе Скопус, еще до того, как вышла замуж за моего отца. И о Бергмане она всегда вспоминала с симпатией и теплотой. В шестьдесят первом престарелый Бергман был уже профессором в отставке, или, как принято это называть на латыни, «профессор эмеритус», но нас всех притягивал его ясный, его пронзительный ум. Меня потрясала одна только мысль о том, что стоящий перед нами человек был одноклассником Франца Кафки и в течение двух лет — так он сам сказал нам однажды — сидел с Кафкой за одной партой в пражской гимназии, пока не появился Макс Брод и не занял его место на той парте.
В ту зиму профессор Бергман, бывало, приглашал к себе домой пять-шесть своих студентов — из тех, кто был ему особенно симпатичен, или из тех, кто был ему более интересен, чем остальные. Каждое воскресенье в восемь вечера, через два часа после окончания лекций, я добирался автобусом номер пять из нового университетского кампуса Гиват Рам в Рехавию, где в скромной квартирке жил профессор Бергман. Легкий устойчивый аромат, в котором смешивались запахи книжной пыли, свежего хлеба и цветов герани, витал в пространстве комнаты. Мы усаживались на тахту и на ковер у ног нашего прославленного учителя, друга юношеских лет Франца Кафки и Мартина Бубера, автора философских книг, по которым мы изучали теорию познания и основы логики. Притихнув, мы ловили каждое слово из его уст. И в старости своей был Шмуэль Гуго Бергман крупным и крепким человеком. Седой гривой, морщинками в уголках глаз, когда он иронически улыбался, острым взглядом, выражавшим в одно и то же время и сомнение и наивность любознательного ребенка, — всеми этими чертами профессор Бергман очень напоминал Альберта Эйнштейна в старости, каким мы представляем его себе по фотографиям. Со своим немецко-чешским акцентом он пробирался через иврит не совсем естественными шагами: это были не шаги уверенного в себе хозяина — в них ощущалась некая радостная торжественность, как у счастливого поклонника, чья возлюбленная наконец-то ответила ему взаимностью, и теперь ему нужно превзойти самого себя, дабы доказать ей, что она в нем не ошиблась.
Единственная тема, которая почти всегда занимала нашего учителя во время этих частных встреч, это — бессмертие души, или шанс — если такой шанс вообще имеется — существования после смерти. Об этом он говорил с нами в ту зиму, на исходе воскресных дней, под шум дождя, стучавшего в окна, под шум ветра в саду. Иногда он интересовался нашим мнением и слушал с предельным вниманием — не просто как терпеливый учитель, поддерживающий шаги своих учеников: он слушал как человек, которому проигрывают очень сложное музыкальное произведение, и среди моря звуков должен он распознать один единственный — особенный, минорный, и установить — не фальшивый ли он.
— Ничто, — сказал он нам в один из тех вечеров (и я ничего не забыл, до такой степени ничего не забыл, что, кажется мне, смогу повторить здесь сказанное им слово в слово), — ничто не пропадает бесследно. Никогда. Само слово «пропадает» предполагает, что Вселенная якобы конечна, и из нее можно исчезнуть. Но ничто (он намеренно протянул слово «ни-и-что») никогда не покидает Вселенную. Но ничто не проникает и внутрь ее. Ни одна песчинка пыли не теряется и не прибавляется. Вещество превращается в энергию, энергия — в вещество, атомы собираются вместе и вновь рассеиваются, все меняется, происходят превращения, но ни-и-что не может превратиться из существующего в несуществующее. Даже самый крохотный волосок, что, возможно, вырос на кончике хвоста какого-то вируса. Понятие «бесконечность», и в самом деле, абсолютно открыто, открыто до бесконечности, но в то же время это понятие закрыто и запечатано герметически: ничто не исходит, ничто не входит.
Он останавливается. Лукаво-наивная улыбка, словно свет восхода, разливается по всему его лицу. Изрезанному морщинами, выразительному лицу, от которого нельзя отвести глаз:
— Тогда почему — и это, быть может, кто-нибудь соизволит мне объяснить — почему мне настойчиво твердят, что одна-единственная вещь является исключением из правила, одна-единственная вещь предназначена отправиться ко всем чертям, превратиться в ничто, одной-единственной вещи уготовано полное небытие на всем пространстве Вселенной, где даже атом не может превратиться в ничто, и это именно моя несчастная душа? Что, каждая пылинка, каждая капелька воды будут пребывать вечно, пусть и в иных формах, все — кроме моей души?
— Душа, — подал голос из угла комнаты некий молодой остроумный гений, — ведь никто еще никогда ее не видел.
— Не видел, — немедленно согласился Бергман. — Но законы физики и математики тоже не увидишь здесь, в соседнем кафе. Не увидишь глазами и мудрость, глупость, вожделение, страх. Никто еще не взял образчик радости или тоски, чтобы поместить их в пробирку. Но кто же, мой молодой друг, кто же говорит с вами сейчас? Плазма Бергмана говорит с вами? Его селезенка? Может, случайно, это толстая кишка Бергмана философствует тут с вами? И кто, покорнейше прошу прощения, кто тот, кто в данную минуту вызвал не совсем приятную улыбку на ваших губах? Не ваша ли душа? Или это — хрящи? Желудочный сок?..
