Леонид Леонов - Пирамида. Т.1
Глава III
Меж тем, приблизился первомайский праздник и с ним одно из двух важнейших в нашем повествовании свиданий. Никанор Шамин вскользь приоткрыл мне, что оба они бросают свет на происхождение всех горестей земных. По невозможности избавиться от них, люди во все времена искали посильного утешения, одни — в примирении ничтожества своего с абсолютным произволом неба, другие — в составлении заумных, наподобие алгебраических уравнений с участием всех знаков наличного философского алфавита; наиболее нетерпеливые пытались рубить питающий зло и лежащий поверху корень материального неравенства по недоступности главных, спрятанных глубоко в почве. Повторность скорбей заставляет некоторых признать их неизбежность, но странно, что всем, со времен Зороастра искавшим их первопричину в якобы задолго до нас происшедшем конфликте двух могущественных противоборствующих сил, не хватало конструктивной догадки нащупать источник самой первопричины, без чего никогда не определиться нам, заплутавшим в безднах мирозданья, не разглядеть просвета впереди. Новизна, хотя бы и на старой канве, сделанного Никанором заключения состояла в том, что, признавая неотвратимость человеческого страданья, он предвидел возможную его конечность — в случае примиренья враждующих сторон на основе одного созревающего варианта, пока содержимого в секрете, но уже обозначившегося в нашей действительности.
Всеобъемлющий иероглиф человеческой истории, составивший сущность Никанорова открытия, магическая по своей емкости формула бытия, заложенная в основе всех вещей логика развития, и, таким образом, манящий венец нашего самопознания будто начертился сам собой у него в уме. Однако если принять его, Шаминское толкование действительно престранного рандеву в доме старо-федосеевского батюшки как некое надкосмическое, по истечении регулярных сроков происходящее противостояние начал (в лице их полномочных представителей, разумеется), то оно неминуемо должно было стать блистательным поединком изощренных умов, обнажающих изнанку бытия. На деле же дискуссия вылилась в профессорский монолог, несовместимый с ученым званием Шатаницкого, без единой ссылки или цитаты для подтверждения приводимых фактов и небезынтересный разве только для вымирающего племени богословов как свидетельское показание участника общеизвестной катастрофы.
Остается под конец кисловатый привкус сомнения, не является ли пресловутый первомайский эпизод со всею его умственной начинкой бессовестным Никаноровым сочинением для осмеяния простонародных святынь, к чему нередко прибегают и пожилые, даже семейные атеисты под предлогом, чтобы трудящимся еще вольготнее стало жить. К сожалению, уже не сохранилось ни современников, ни архивов для проверки впервые публикуемых, так сказать изначальных фактов, меж тем как на них-то и покоится Никанорово открытие, которое, правильно учтенное, позволило бы уберечь потомков, не далее как правнуков, от довольно жестоких, как будет видно, переживаний. Но если так, то за отсутствием Закона Божьего в школьных программах, а в продаже книг на затронутую тематику, тогда откуда же представителю молодого поколения, казалось бы, совершенно стерильного на всякую мистику, стали известны каверзные штучки богословского вольнодумства? Откуда мог он в таком объеме почерпнуть сведения о небесной размолвке отдаленнейших времен, когда и времени-то не было, да еще в столь скрупулезных, почти интимных подробностях, доступных даже не каждому первоочевидцу? А ведь именно в его окончательной редакции, правда, через меня, дошла до публикации указанная история. Еще одно абсолютно достоверно... Ближе к осени посещение с той стороны, ужаснувшее старофедосеевцев адским сарказмом и системой передаточных шестерен чуть было не повлекшее вереницу рикошетных, уже всемирных потрясений, полностью рассеивает возможные подозрения какой-либо мистификации с Никаноровой стороны. Напротив, опрометчиво беря на себя устройство конспиративной сходки своего загадочного шефа с издалека прибывшим господином, именующим себя ангел, которую по тогдашним обстоятельствам, случись стукач поблизости, легко могли расценить как политическую явку на предмет всероссийского переворота к царизму, Никанор Васильевич тем самым ставил под удар не только родимое гнездо и в нем только что вновь запившего родителя, но вовлеченное сюда же, с Дуней во главе, злосчастное семейство, где его принимали, как сына. По отсутствию личной выгоды Никанорово пособничество Шатаницкому выглядит истинным сумасбродством, хотя и роднившим его с самоотверженными испытателями прошлого и сводившимся к фантастическому эксперименту сближения двух чрезвычайных и разнородных потенциалов: потустороннюю подоплеку обоих участников предстоящего свиданья он при всем своем марксизме стал стихийно ощущать с некоторых пор. С тем же нетерпением — что из этого получится? — пытливые дети вставляют согнутый гвоздик в полюса электрической розетки.
При желании можно увидеть прообраз грядущего через век-другой внутри общественного перемещения идей в том, как в решающий момент поменялись ролями подающий надежды и, несмотря на молодость, весьма начитанный безбожник с пожилым русским батюшкой, бывшим дотоле хранителем христианской веры, ныне же предоставившим для сомнительного сборища кров и хлебосольство. Если младший из них по природной интуиции еретика стал прозревать вдруг за кулисами материи нечто вопреки всем кодексам официального благочестия, то старший, всю жизнь профессионально утверждавший персональное бытие подразумеваемых начал, Бога еще рисовал себе кое-как по старинке в образе благообразно-сурового старика, нечистую же силу разумел лишь в отвлеченно-нравственном допущении, поскольку она проявляет себя исключительно от злоупотребления горячительными напитками, откуда гадкую внешность ее и переняли церковное художество и простонародное суеверие. Полагая практически невыполнимым перевоплощение ангела в человеческое тело, батюшка почитал Дымкова, с коим лично не встречался пока, всего лишь порождением Дунюшкина воображения, в Шатаницком же видел ходового корифея нашего времени, надзирающего над науками, чтобы ненароком не открыли там чего им не положено. О.Матвею даже нравилось, как тот в знаменитых своих статеечках подолгу шурует, в змеино-извивающемся стиле прогуливаясь вкруг намеченной жертвы, даже в потемки души через зрачок заглянет, на еще более преступную дерзость воодушевляя, а там, глядишь, кэ-эк саданет пребойким своим перышком, словно рогом, под самый вздох, и вот уже образовавшуюся падаль специальные мортусы волокут крюками на свалку истории. Тогда по странной ассоциативной смежности в уме о.Матвея начинал как бы струиться запавший туда не то из одной ветхой книжки, не то из сна длинный до неба и не менее александрийской Ипатии дивный образ таинственной безбожницы Цецилии Вагапет, тоже немало досаждавшей православию вкрадчивым голосом, на поверку же оказавшейся дюжим и рыжим мужчиной с черными пятками, далеко не христианской веры, а возможно, и неземной вовсе принадлежности.
Словом, батюшке давно не терпелось побеседовать кое о чем с профессором в непринужденной обстановке... И вообще веяния времени зачастую понуждали тогдашнее священство на более либеральное отношение к некоторым категориям ереси, бескровного зла, бытового отступничества... И вот уже соглашались иные, попокладистее — не тащить же в завтрашний день тронутые жуком и плесенью фолианты, создания яростного благочестия.
Под влиянием всеобщего просвещения о.Матвей тоже воспринимал нечистую силу немножко, так сказать, в плане отвлеченной философской категории и потому не слишком верил, чтобы столь видный сановник ада, избалованный на повседневной добыче целыми университетами, а то и державами, удостоил визитом простого сапожника, хотя бы и в расчете на особо лакомую поживу. Правда, самим согласием принять у себя злокозненного врага, хотя бы и под видом популярного деятеля науки, он совершил канонически-тяжкий проступок; но, во-первых, Господь не зря даровал человеку свободное мышление о любых предметах умственного круга. По странному совпадению и Дуня, обеспокоенная участившимися отлучками Дымкова невесть куда и чтоб уберечь последнего от случайностей, с ведома стариков пригласила и его в гости на тот же день. Причем родитель, привыкший с полуслова выполнять маленькие прихоти любимицы, дал ей обещанье всерьез поговорить с ангелом насчет более достойного применения его талантов на поприще добрых дел. Обещание тем более охотное, что неминуемо бурное соприкосновенье этих, по природе своей взаимополярных сущностей позволило бы батюшке выявить реальную достоверность обеих, на что, видимо, рассчитывал и сам устроитель столь чреватого последствиями эксперимента проницательный Никанор.
