Вячеслав Недошивин - Прогулки по Серебряному веку. Санкт-Петербург
171
Все у Горького банально свелось к деньгам. Жить ему в Италии было особо нечем. В начале эмиграций Политбюро ЦК РКП(б), по настоянию лично Ленина, дважды принимало - в 1921-м, а затем и в 1922 г. - решения «Об отпуске денег А.М.Горькому для лечения за границей» и «Об оказании материальной помощи А.М.Горькому». Потом и «акции» классика, а за ними и перспективы существования его за рубежом становились все более и более туманными. В 1925 г. Ходасевич и Берберова съехали с виллы Горького. Как оказалось, навсегда. «И когда коляска покатила вниз, к городу, - пишет Н. Берберова, - Ходасевич добавил с обычной своей точностью и беспощадностью: “Нобелевской премии ему не дадут, Зиновьева (главного врага Горького в СССР. - В.Н.) уберут, и он вернется в Россию...”» Так и случится, и не «поменять» мнения не только о «друге Ходасевиче», но практически обо всем слабеющий духовно Горький уже не мог. Он сам загнал себя в ловушку, в «золотую клетку» подарков и привилегий...
172
Он действительно был другом поэтов. На даче Анненковых в Куоккале у него не раз ночевали именитые уже друзья его: В.Маяковский, М.Кузмин, В.Каменский, О.Мандельштам, В.Шкловский, Л.Никулин, Б.Лившиц, В.Пяст, В.Хлебников, С.Есенин. «Литературная дача» - звали дом Анненковых в Куоккале с незапамятных времен. Ведь и у отца художника здесь подолгу жили В.Короленко, Е.Чириков, К.Чуковский, С.Городецкий, бывали Л.Андреев, А.Куприн, И.Репин, Ф.Шаляпин, В.Мейерхольд. Кстати, именно Юрию Анненкову принадлежат слова, многое объясняющие в поэзии Серебряного века: «Настоящее художественное творчество начинается тогда, когда художник приступает к битью стекол...».
173
«Краткая литературная энциклопедия» указала когда-то 1875-й год рождения поэта. Ошибку повторила потом «Большая советская энциклопедия», а вслед за нею и многие другие издания. Но в статье «Архивист ищет дату», вышедшей в 1978 г., К.Суворова установила год рождения точно - 1872-й. Что же касается самой попытки М.Кузмина ввести современников в заблуждение, то это, как пишут исследователи жизни поэта Н.Богомолов и Д.Малмстад, было ему столь свойственно, что иногда нельзя доверять сегодня даже фактам, приводимым им в письмах, даже словам его интимных дневников, которые он вел всю жизнь. Такой уж был человек - и выдумщик, и «шифровальщик» своего бытия!
174
Было три дочери, все учились в пансионе, который располагался в уже упомянутом нами в главах о М.Волошине фамильном доме Бенуа (ул. Глинки, 15).
175
Так, через запятую, перечисляет эпизоды жизни М.Кузмина в своих мемуарах Г.Иванов. Не всему здесь можно верить - Иванов, как я не раз писал уже, с удовольствием «беллетризировал» жизнь своих знакомых, то есть попросту привирал. По крайней мере, о приведенной мной фразе, которую я, ради краткости, не «заковычил», можно сказать, что ничего ныне не известно ни о «скитаниях» молодого Кузмина по России, ни о жизни его в монастырях.
176
Его «музычка», в которой, по его словам, «был яд», всегда, непонятно почему, производила «чарующее впечатление». Вроде бы не играл, а скорее, «бренчал» на рояле, вроде сочинения его были, как пишут, «пусты и глуповаты», а голос - не без картавинки и пришепетывания, но что-то во всем этом было такое, что слушатели не только аплодировали ему, но и всякий раз просили играть снова и снова. А специалисты только удивленно пожимали плечами. Подражательно? - Да. - Банально? - Несомненно. - Легковесно? - Еще как! Но... Сыграйте еще, еще, пожалуйста!
177
Здесь, на «Башне», начиналась гомоэротическая «кутерьма» его жизни. Здесь все, надо сказать, к ней располагало. Дневник М.Кузмина пестрит прозвищами его случайных знакомых, молодых людей: «гороховый эротоман» (студент с Гороховой улицы), еще кто-то, кого называет «чучелой», потом какой-то «мордальон» и г.д. Но Кузмин не только, скажем так, «шалит» с ними, он еще старательно «протежирует» своим любовникам - тянет их в литературу. Сохранилось, например, письмо С.Городецкого к нему, где тот пишет, что рассказ некоего С.Позднякова ну никуда не годится: «Кроме непристойностей и пародирования Вас, в рассказе ничего нет. Не Вашему бы милому голосу защищать его...».
178
Панаевский театр, открывшийся в 1888 г., в котором пел однажды даже Ф.Шаляпин, 23 сентября 1917 г. сгорел дотла. Позже на месте его (Адмиралтейская наб., 4) было построено здание школы и разбит сквер.
179
Скажем, ироничная Н.Тэффи пишет без иронии: «Он был любим. У него не было литературных врагов». В Кузмине ее поражало: «Странное несоответствие между его головой, фигурой и манерами. Большая ассирийская голова... и маленькое, худенькое, щупленькое тельце... и ко всему этому какая-то “жантильность” в позе и жестах, отставленный мизинчик не особенно выхоленной сухонькой ручки, держащей, как редкостный цветок, чайную чашку. Прическа вычурная - старательные начесы на височки жиденьких волос... все придумано, обдуманно и тщательно отделано. Губы слегка подкрашены, щеки откровенно нарумянены... Было сознание, что все это для того и сделано, чтобы люди смотрели, любовались и удивлялись... И представьте себе, - заканчивает Тэффи, - все это вместе взятое было очаровательно (курсив мой. – В.Н.)».А одна москвичка, поэтесса Нина Петровская, познакомившись с Кузминым примерно в это же время, восторженно напишет В.Брюсову: «Я очарована им. У него действительно есть легкость, настоящая лучезарность души, от которой каждое сказанное слово, даже пустое и обычное, чем-то озаряется...»
180
Журнал «Русская жизнь» в феврале 2008 г. (№4) устами подруги Паллады, Веры Гартевельд, сообщил то, что в общих чертах было известно и раньше, о самоубийстве из-за любви к Палладе двух студентов. Один якобы застрелился под ее портретом, другой - вызвав ее на улицу, на глазах прохожих. Так вот, В.Гартевельд, родственница композитора Балакирева и жена композитора Г.Гартевельда, дружившая с Палладой восемь лет, пишет, что один из студентов был сыном генерала Головачева, а другой - внуком драматурга А.Островского. «Головачев грозил Палладе самоубийством по меньшей мере месяц, и она просила меня... попытаться его успокоить. Я, - рассказывает В.Гартевельд, - была еще очень молода и не представляла себе, как это сделать. И пока я колебалась, он решился... Два года спустя настала очередь Островского... Я получила телеграмму, где сообщалось, что Островский пытался покончить самоубийством, но неудачно. Я сообщила об этом Палладе, и она заставила его немедля прийти в дом его родителей, где они изредка встречались. Когда она была на пороге дома, он преградил ей путь и раскинул руки, чтобы задержать; это рассердило Палладу. Тогда он спросил: “Я должен застрелиться?”, на что она сухо ответила: “Да, Островский, стреляйтесь”. После этих слов он выстрелил из пистолета и замертво упал у ее ног...»
181
В 1915 г. в Палладу, тридцатилетнюю женщину, влюбится девятнадцатилетний Л.Каннегисер, о котором я уже рассказывал. Она обрушит на него «все свое неистовство». «Я не могу жить без выдумки, Леня, - напишет ему, - не могу... без мечты и страсти, а люди должны мне помогать в этом, иначе я не верю в свои силы… В другом письме скажет: «Да, я аскетка, и если бы не мое здоровье, я бы надела власяницу»... А фотографию подпишет так: «Милому Ломаке - от такой же». Через два года, в апреле 1917 г., в часовне Академии художеств, будет венчаться с очередным мужем - скульптором Г.Дерюжинским. Тогда же войдет в круг знакомых Феликса Юсупова, однокашника Г.Дерюжинского, с которым у нее также возникнет роман. Все трое после революции окажутся в белом Крыму, где встретят С.Судейкина и его новую жену Веру Судейкину-Шиллинг. В опубликованных ныне мемуарах последней, говорится, что Паллада в Крыму травилась от любви, была контужена, отчего ее голова держалась набок, что ее дважды арестовывали (сначала белые, потом красные) и что она, в это трудно поверить, участвовала в казнях немцами большевиков. «Мы поражаемся, - пишет в дневнике Вера Судейкина, - как у нее хватило духу на рассвете идти за осужденными далеко за город, смотреть каждому в лицо и выслушивать их выкрики со строгим лицом. “Ни слез, ни истерики, - предупредили ее немцы, - а то будет скандал”. “Матушка-барыня, - вопил один из осужденных, - ведь вы добренькая. Вы все поймете, заступитесь, голубушка"... Читались бумаги... отдавались приказания... и несколько часов смотрела на это гнусное зрелище Паллада в шелковом платье, с ярко накрашенным лицом, со стеком в руках, стоя в группе офицеров и делясь с ними впечатлениями...» И муж ее, и Ф.Юсупов, оба бросят Палладу и уедут на Запад. А она в 1921 г. вернется в Петроград, где в последний раз выйдет замуж за искусствоведа В.Гросса. Проживет в Ленинграде (пр. Ветеранов, 67) до 1968 г. Жена одного из ее сыновей скажет: «Прожила тяжелую жизнь, и морально, и материально... Перенесла... вызовы в КГБ, аресты... жизнь в коммунальной квартире... Всегда оставалась женщиной - всегда ухожена, с прической, в шляпках, шарфиках, несмотря на тяжелое состояние здоровья...» Напоследок напишет письмо Ахматовой: «Наверно, я в корне умру, потому что очень хочу вас видеть и слышать - а я теперь тень безрассудной Паллады. Страшная тень и никому не нужная...».
