Дер Нистер - Семья Машбер
Большой обеденный стол внесли в гостиную. Мойше Машбер сделал над собою большое усилие и старался держаться наравне со всеми, обманывая отчасти самого себя, а отчасти — детей, потому что не хотел омрачать им праздник. Однако все домочадцы, начиная с Юдис, которая далеко от отца не отходила, и кончая самым младшим внуком, видели, что лицо Мойше теперь было обращено не к ним, а вверх, к потолку, как он привык это делать все последнее время, лежа в кровати.
Мойше Машберу действительно было трудно держаться наравне со всеми, и незаметно он склонился набок — туда, куда Юдис предусмотрительно положила подушку, на которую Мойше и облокотился. Все видели, как тяжело ему было сидеть за столом. Юдис, конечно, заметила это первая и сказала:
— Отец, ты бы лег, если тебе трудно…
Он не стал прекословить и тут же лег. Хоть Мойше и не хотел показывать, как ему плохо, он все же не смог не поморщиться от боли, которой он расплатился за удовольствие посидеть за столом и на время забыть о страданиях. Пока продолжалась трапеза, он лежал, не пробуя ни еды, ни напитков, приготовленных и поданных для всех. Поздно вечером показался Лузи в сопровождении нескольких своих приверженцев, с которыми он до этого справлял трапезу у себя. Увидев брата, Мойше Машбер снова сделал над собой усилие: он постарался присесть на кровати и даже спустить ноги на пол. Этого, однако, ему не удалось. Как только он изменил положение, его охватил такой приступ кашля, что все — и домашние, и чужие — словно окаменели. Мойше захлебывался, лишенный возможности глотнуть хоть капельку воздуха, и домочадцы страшно перепугались, окружили его и, видя, как он задыхается, хрипит, хотели уже послать за доктором Яновским.
Наконец Мойше немного полегчало, но родные потом всю ночь не сомкнули глаз, опасаясь, как бы приступ не повторился. Но чужие — те, что пришли вместе с Лузи, — от разгоряченной набожности, оставлявшей их слепыми и глухими ко всему, что происходило вокруг во время их молитвы или отправления другой какой службы, — эти разгоряченные ревнители святости не обращали никакого внимания на болезненное состояние Мойше и, желая развеселить его и вовлечь в общее веселье, начали, сев за стол, распевать пуримскую песню: «Роза Якова, ликуй и веселись!» Они даже не могли отказать себе в удовольствии поплясать, ведь без танцев никакое празднество не обходится. Они пели и плясали так самозабвенно, что, будь Мойше Машбер не так серьезно болен, будь он в состоянии посмотреть на их танец или послушать их пение, он, без сомнения, хоть на минутку заразился бы их весельем и захотел бы присоединиться к ним. Уж во всяком случае, улыбнулся бы. И было ясно, что танцуют и поют они не от выпитого вина, не от обильной еды, а исключительно от сознания великого чуда, свершившегося с ними и их далекими предками, чуда, благодаря которому гости Мойше Машбера имеют сейчас возможность возносить благодарение Богу и служить Ему.
Но Мойше Машбер был болен. Он даже не глядел в сторону новых гостей, он видел одного только Лузи и ждал удобной минуты, чтобы сказать брату то, что неуместно было говорить за общим праздничным столом. Он словно что-то таил в себе, выжидал того момента, когда окончится трапеза и настанет минута прощания с братом. И действительно, как только трапеза подошла к концу, после благодарственной молитвы, когда гости распрощались сначала с Мойше, а затем с его домочадцами, выражая благодарность, желая добра, Лузи подошел к кровати брата и стал у изголовья, намереваясь тоже молвить доброе слово перед уходом. Мойше незаметно ему подмигнул, как бы прося наклониться поближе, потому что он якобы плохо слышит или не может громко говорить. Лузи нагнулся, и Мойше проговорил тихо, чтобы никто не слышал:
— Всему конец приходит, Лузи… Я протяну уже недолго… Прошу тебя, Лузи, приходи почаще, а то скоро наступит день, когда и приходить будет не к кому…
На четырнадцатый день месяца адара приходится праздник Пурим, а на четырнадцатый день следующего месяца, нисана, приходится Пасха. Как только заканчивается Пурим, город начинает готовиться к Пасхе — празднику, который всегда приходит рука об руку с весной: ночи сверкают вымытыми и обновленными за зиму звездами в высоком темном небе, днем уже часто видно чистое голубое небо без облаков, перелетные птицы возвращаются из далеких южных краев, а зимующие — обновляют свои гнезда и приветствуют прибывших гостей; куры квохчут и щедро несутся, индюки болтают и, вытягивая свои синие в бусах зобы, надменно вышагивают, точно на ходулях.
Как водится, в первые же дни после Пурима на заброшенных улочках и в переулках оживают полуразрушенные избушки, которые весь год пустуют без жильцов и лишь на этот месяц арендуются для устройства в них пекарен. В комнатушках этих убогих лачуг за деревянными столами суетятся женщины и девушки, нанятые для приготовления мацы. На кухне приводится в порядок огромная печь, возле печи ставится обитый жестью стол, на котором раскатанную мацу дырявят зубчатым колесиком. В соседней полутемной комнатушке месят тесто, а потом режут его на мелкие куски и подают для раскатывания.
В пекарнях весело, шумно. Слышен смех балагурящих женщин, которые за работой непрерывно переговариваются между собой. То и дело раздается голос сажальщика, требующего, чтобы ему скорее подавали мацу, потому что печь топится зря; поторопиться требует и тот, кто дырявит мацу. Покрикивают и заказчики, когда видят, что женщины ленятся, выполняя свою работу недостаточно быстро, или в чем-нибудь нарушают законы кошерности: тесто месится нерасторопно, у катальщицы ногти не обрезаны под самую кожу, или она, упаси Бог, потихоньку взяла в рот немного квашеного теста и после этого не отряхнулась и не вымыла рук, как полагается. Слышны голоса матерей, которые кричат на детей, не дающих им покоя и требующих кусочка свежевыпеченной мацы.
Раздается голос хозяина пекарни, который ходит, наблюдает, чтобы женщины работали быстрее, чтобы заказчики остались довольны, запомнили его пекарню и в будущем году ни к кому другому не обращались.
По улицам расхаживают носильщики с огромными корзинами, сплетенными из свежей лозы, доверху наполненными мацой и накрытыми белоснежными простынями. Готовую мацу разносят зажиточным хозяевам, которые имеют возможность загодя приготовить все к празднику и не затягивать с выпечкой мацы до последнего дня, как это делают бедняки.
В сумерки к недавно вскрывшейся реке, где еще не кончился ледоход, приходят мужчины с пасхальной посудой — кувшинами и ведрами, чтобы набрать воды до захода солнца. Воду черпают осторожно, бережно, а потом, тяжело дыша, несут ее молча домой, стараясь не расплескать ни капли. В зажиточных семьях сразу же после Пурима замачивают свеклу для пасхального борща, которому отводится почетное место в углу гостиной или другой редко посещаемой комнаты. Этот угол хозяева дома тщательно охраняют: ушаты, закутанные в белое полотно, берутся под особое попечение, детям строжайше запрещается не то что подходить к ним близко, но даже смотреть на них. Лишь хозяйка время от времени осторожно подходит к ушату, открывает его, снимает пену с бродящей жидкости и снова укутывает до следующего раза, когда она сочтет нужным снова наведаться.
В богатых домах начинают готовиться к празднику заблаговременно: наводят повсюду чистоту, закупают посуду и столовые принадлежности, заказывают обновки сапожникам и портным, которые обещают выполнить все к сроку. Шумно уже и в менее состоятельных домах: кто-то изыскивает средства и самостоятельно готовит все к празднику, а самые бедные, отчаявшиеся рассчитывать на свои сбережения, надеются, что благотворительность о них непременно позаботится.
Оживленно и весело в эти дни на базарах. В открытых ларьках предлагается большой выбор отрезов ткани, оставшихся с прошлого года у оптовиков, которые продают такой товар розничным торговцам подешевле, а те, в свою очередь, выдают эти остатки за модные новинки, только что выпущенные фабрикой. Появляются в продаже дешевые галантерейные товары: пуговицы, чулки, галстуки, носки, тесьма, кружева, белье, а также небольшие куски более ценных товаров — сукна, ситца. Торговцы кричат истошными голосами, нахваливая свой товар. Они меряют, вешают, считают выручку и второпях дают сдачу, точно у них горят руки или кто-то стоит над душой и подгоняет, заставляя как можно быстрее обслуживать покупателей. Между тем вся эта спешка разыграна как по нотам и устроена только для того, чтобы раззадорить народ, который стоит и раздумывает, приглядывается и наблюдает, как другие покупают.
На крупных рынках царит большое оживление. Сюда приходят состоятельные покупатели, которым торговцы и их приказчики стремятся угодить, поскольку знают, что эти люди при деньгах и пришли они сюда с серьезными намерениями. Таких клиентов нельзя упустить, и им делают всевозможные уступки, лишь бы заполучить деньги, которые нужны всегда, а особенно теперь, накануне летнего сезона, когда надо расплачиваться за товар, взятый у оптовиков в прошлом году, и получать новый товар в кредит на более длительные сроки.
