Факир Байкурт - Избранное

Протискиваться сквозь густую толпу было трудно, но другого выхода не оставалось.

Тем временем атмосфера продолжала накаляться. И в коридоре, и на лестничных площадках шли ожесточенные споры. «Стыдно! Стыдно!» — слышалось с одной стороны. С другой неслось: «Если кому и должно быть стыдно, то только вам! Выдумали тоже — запирать уборную. Безбожники!» Тем, кто говорил: «Вот бессовестный человек, жену в мужской туалет отвел», — возражали: «А что ему оставалось делать? Люди с самого утра ждут. Попробуй-ка тут вытерпи».

Махмуд и Сафиназ с опущенными глазами ждали своей очереди. Препирательства не стихали. Иммигранты бурно возмущались. Селями из Зонгулдага состоял одновременно и в немецком и в турецком профсоюзах. «Надо протестовать против ущемления наших прав», — решил он. И громко обратился ко всем присутствующим:

— Уважаемые коллеги! Предлагаю немедленно отправиться в муниципалитет.

В это время показался одутловатый, с лицом, похожим на дыню, герр Кемпер. Представители крупных фирм — Маннесмана, Круппа, Тиссена — не раз предупреждали его: «Пожалуйста, обращайтесь с иностранными митарбайтер[120] полюбезнее. На вас поступает очень много жалоб».

Положение складывалось угрожающее. Достаточно искры, чтобы вспыхнул пожар. Герр Кемпер поднял правую руку.

— Битте, унзере[121] иностранные гости! Прошу вас потише.

— Он еще хочет, чтобы мы молчали, — раздался возмущенный возглас. — Мать его так-разэтак. Мы будем молчать, а они позапирают все уборные. Такое же безобразие и в бюро по трудоустройству.

— Вопрос этот простой, и мы его сразу разрешим. Битте.

— Когда же ты это сделаешь, свинья этакая? — крикнул кто-то по-турецки.

— Отныне уборная не будет запираться на ключ, — добавил герр Кемпер.

«Для наших немецких сотрудников мы выделим особый туалет, внизу, — решил он. — А иностранцы пусть пользуются этим. В сущности, их претензии вполне обоснованы…»

Пламя гнева постепенно угасало, наконец совсем улеглось. Лишь один Махмуд несколько раз буркнул по-турецки:

— Говоришь, сразу уладим этот вопрос. А где же ты был до-сих пор, шайтан желторылый?

Прошение на имя Аллаха

Хайри Джан из Кырмалы медленно возвел глаза к небу, где висело недвижное, будто приколоченное солнце. И вдруг ему померещилось: там, в своем райском саду, восседает сам великий господь. Среди пышной зелени пламенно рдеют розы, золотыми звездами сверкают желтые фиалки. Горькое уныние наполнило его взгляд.

«В этой жизни не сбылась ни одна моя заветная мечта. Одна и есть у меня гордость — усы», — подумал он, разглаживая пальцами свои усы. Они и впрямь были редкостной красоты.

Не только у него самого — во всей деревне дела обстояли из рук вон плохо. В Деликайа, Языре, Ардычалане, Джиндереси весь урожай сгорел на корню. В Ярбаши и Языбаши помирают с голодухи. А тут и зима на подходе. Равнина вся в снегу. Поохотиться — никакой дичи не осталось. Дикие утки и гуси улетели еще осенью. Даже куропатки куда-то запропастились. Люди из последних сил выбиваются ради куска хлеба.

Получше жилось лишь семьям «немцев». Присылают они не так уж много, а в переводе на наши деньги приличная сумма набегает, потому как восемьдесят марок меняют на тысячу триста, а то и на тысячу пятьсот лир. Даже их женам — почет и уважение. Они могут прикупить себе пшенички в касаба, могут смолоть ее на мельнице — только плати.

Хайри Джан мог считать, что ему повезло. Еще в те времена, когда въезд в Германию был разрешен, он успел отправить туда своего брата.

— Сначала поеду я один, — сказал брат. — Ребята пускай подрастут, окрепнут. Потом я пошлю тебе вызов, ты сразу приедешь. И года не пройдет — перевезем туда жен и детей. Снимем один дом на две семьи. Купим автомобиль. Мы что, хуже других? А пока тебе придется побыть здесь, с ребятишками.

Так Хайри Джан и остался в деревне.

Каждый раз, приезжая домой в отпуск, брат увеличивал свою семью на одного ребенка. Сначала он посылал деньги «уважаемому брату». Потом начал отправлять их на имя жены — делал только приписку, чтоб отдавала «брату Хайри» по тридцать-сорок марок. А этого не хватало даже на то, чтобы прикрыть ребятне зады.

В довершение всего под предлогом «переизбытка рабочей силы» въезд в Германию запретили. Ни о каком вызове не могло быть и речи. Брат боялся, как бы его самого не вытурили, — где уж тут заботиться о других. К этому времени курс марки поднялся еще выше. Кое-какие страны, и без того богатые, поднажились. Зато валюта стран, живущих продажей сырья, сильно обесценилась. На их народы и лег всей своей тяжестью экономический кризис. Было лето, и члены правительства, естественно, отправились на свои летние виллы. Вернулись они осенью, приложили некоторые усилия, чтобы поправить положение, но перетруждаться не стали. Подошла зима. Судьба родины тревожила лишь студентов, учителей, интеллигентов и рабочих. А эти — нет объединиться в борьбе со своими истинными врагами — перессорились между собой. Начали со взаимных обвинений, а кончили тем, что пошли убивать друг друга. В стране творилось что-то невообразимое. Школы позакрывались, стало опасно ездить в поездах и автобусах.

«Одно мне спасение — уехать в Германию, — думал Хайри Джан. — Иначе мне и до лета не дотянуть».

Все же он дотянул до лета. Измучился, извелся весь, а дотянул, не умер. Невестка — видно, по совету своего мужа — переехала к сестре в Сивас. Туда же потекли и денежные переводы из кёльнского банка. Все деньги, что присылал брат, проедала теперь невестка вместе с сестрой и ее детьми.

— Ну и пусть живут в свое удовольствие, — говорил Хайри. — Хоть я и беден, а завидовать никому не завидую. И подачек ни от кого не жду.

Человек он честный и гордый. Учиться в школе ему не довелось. За всю свою жизнь — ему стукнуло уже тридцать пять — он так и не приспособился к какому-нибудь доходному делу, а ведь человек без занятия — что топор без топорища. Конечно, он мог переехать в Анкару или другой какой город, но не захотел — остался в деревне.

Перед самой весной в доме аптекаря Юкселя остановился господин Клаус — он прибыл из Мюнхена. Сопровождала его Букет-ханым. Господин Клаус выразил желание повидаться с Хайри. Это приглашение было передано через учителя Вели.

— Как ты относишься к своим «немцам»? — первым делом поинтересовался рыжеусый приезжий.

«Ваши-то живут неплохо, — подумал Хайри. — А вот с других вы три шкуры дерете». Но вслух он произнес:

— Ваша Германия, валлахи, страна хорошая, но наши «немцы»— все сплошь дурачье. И знаете почему? Не умеют тратить то, что заработали. Земля у нас никудышная, ничего не родит, а они ее скупают. Все цены взвинтили. Хочешь жениться — выкладывай тридцать тысяч. Вдов раньше за так отдавали, а теперь пятнадцать тысяч сдирают. Из-за этой вашей Германии все наши парни холостяками ходят.

— Но ведь ваши земляки ездят и в Голландию, — возразил господин Клаус.

— Что Германия, что Голландия — один коленкор. Прямо оттуда они отправляются в хадж. Как будто здесь неверными были, а лишь там, у вас, мусульманами заделались. Но ведь главное — чтобы вера в душе была. А среди наших «немцев» такие есть, что после хаджа контрабандой занимаются: возят оружие и патроны, своим же землякам сплавляют. И все так — только и смотрят, как бы нас обдурить.

Все, что говорил Хайри, господин Клаус записывал на магнитофон. Катушки крутились, не останавливаясь. Букет-ханым молчала, но видно было, что она волнуется. Хайри то и дело откашливался — чтобы голос звучал погуще. Хозяйка подала стаканчики с чаем, затем — ракы.

— Спасибо, ракы я не пью, — отказался Хайри. — Один раз попробовал — так нализался, что всех домашних отдубасил. С тех пор не пью. — И вытерев рот кулаком, добавил: — И сигарет не курю. Горло от них дерет, кашляю. Дома у меня лежат три пачки, с фильтрами, брат прислал. Держу для гостей… Ты уж принеси мне еще чайку, ханым, — попросил он. — Лучше чая ничего нет. Люблю до смерти.

В окно Хайри видел низкий, приземистый, смахивающий на черепаху автомобиль — на нем Клаус разъезжал по всем окрестным селеньям.

«Чудной человек этот немец, — думал Хайри. — Но, видать, душевный. По-нашему говорить умеет… От брата родного я никакого добра не видел. Уж не послал ли мне этого немца сам великий Аллах…» — И он вдруг осмелел.

— Господин Клаус, положи меня в багажник своей машины, — начал Хайри. — Если спросят, кто, мол, такой, скажешь: «Я его купил, везу к себе домой». А если удивятся: «Неужто он себя продал!», молчи, я сам отвечу: «А почему бы мне себя не продать, господа уважаемые? Поинтересовались ли вы хоть раз, каково мне живется? Расступитесь, пропустите машину… Как только приедем в Кёльн или Мюнхен, отвези меня на любую фабрику. Какую работу ни поручат, ту и буду делать. Котелок у меня варит неплохо. И не такой уж я старый — всего тридцать пять. Мне только посмотреть — лучше мастера сделаю. Или отвези меня на литейный завод. Буду отливать подшипники для машин. Или буду приборами проверять качество. Хочешь, пойду работать доменщиком, выплавлять металл. Неужто я глупее своего дяди Мехмеда? Могу работать и в шахте. Уж как-нибудь наскребу несколько десятков тысяч на взятку. Всю свою землю продам. В долг возьму. Заработаю — выплачу. Если надо, десять, пятнадцать месяцев бесплатно проработаю. Возьми меня с собой, семь душ спасешь одним разом. И в вашей Германии одним черноусым молодцом больше будет».