Алексей Меняйлов - Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства

Если так, то в моей жизни — в особенности в бессознательной её части, прежде всего в уделе и доле, — можно распознать нечто существенное из жизни Пилата.

Эта глава была первой попыткой разрешить эту проблему, такие главы, как «Цыганский Барон, главный раввин…», появились потом. В них уже нащупаны более короткие пути. Но всё первое достойно снисхождения.

Окружение Пилата в романе составляют:

— красавица-патрицианка;

— еврей-иерарх в потугах размышления (начальник тайной полиции, бытовой суверенитист);

— иерусалимские проститутки, понятно, преимущественно еврейки;

— дух народа Божьего (в романе воодушевлённый в Кинике и одном из разбойников).

Но ведь и в моём детстве, и даже части взрослой жизни — всё то же, в психологическом смысле, окружение! Та же четвёрка!

Первое. Мать мою всегда выбирали королевой красоты — к примеру, в элитных санаториях и домах отдыха советского периода. Она была младше отца на 20 лет и социально происходила из более высокой касты, можно вполне сказать, высшей. «Патрицианка»?

Второе. Постоянные весьма странные взаимоотношения с евреями: начиная класса с шестого (друзей до этого периода не помню), в друзьях один еврей сменял другого! Это были почти всегда философские погружения и многочасовые для этого прогулки по пустынным улицам (при социализме города были безопасны). И это при моём-то антисионизме, переходящем порой в антисемитизм! И при казацкой крови и даже внешности самарских казаков (большой рост, крупный, карие глаза)! Конечно, это было философскими упражнениями только по форме, по сути они меня пытались утопить в суверенитизме — но это были евреи. И ещё одна более чем странная деталь: не знаю, как оценивали наши взаимоотношения эти представители ныне господствующей нации (причина авторитетности евреев рассматривается в главе «Зверь …»), но в помощниках были, скорее, они у меня, чем я у них. Это великий парадокс, учитывая то, что, несмотря на все мои образования, квалификации и работоспособность, меня не назначали никогда даже бригадиром. Заметил этот парадокс я, наверно, лет уж 15 назад, а удивляться перестану, наверно, дописав даже не всю эту главу, а только этот абзац… Если Пилат — один из моих далёких предков, предпочтённый мной по механизмам родовой памяти и начальствовавший над жителями Иудеи безо всякого на то психоэнергетического основания, а предок Пилата — Иосиф, ненавистный своим братьям, но начальствовавший над ними в Египте тоже безо всякого на то психоэнергетического основания, а только волей фараона, любителя гаданий, то по механизмам родовой памяти подчиниться невождю они могут… Всё, удивляться перестал, всё понятно.

Третье. Еврейки-проститутки? У моего отца первая жена была еврейкой, судя по высокой учёной степени — властная, а у меня и вовсе — внучка главраввина, тоже первая. Но и до неё—на первом этапе моей жизни (карьеристском) — пути пересекались «почему-то» только с еврейками. Первая (ей я даже подарил букетик фиалок, это было в первом или во втором классе, даже имя и фамилию помню: Лена Певзнер (или Пемвзнер?) — была, понятно, очень худенькая и маленького росточка. Её за эти цветы другая еврейка-громила, одногодка, претендовавшая на моё внимание, избила совершенно зверски. Пришлось буквально отнимать. Это было что-то невероятное — какие-то панельные нравы. Эта громила, к счастью, из России эмигрировала. Где сейчас Лена, не знаю.

Дальше — больше. Еврейки пытались отбить меня друг у друга в наглую, с помощью приёмов, возможных, наверно, тоже только на панели. Ограничусь последним в «еврейском периоде» эпизодом. Сцена следующая: мы с приятелем («типичным», он сейчас в Америке, говорят, не просто богатый, но очень богатый человек; а здесь, будучи из обеспеченной семьи, не ленился подделывать документы, чтобы не платить жалкий пятачок в метро) отправились в женское общежитие нашего института — пить (я бросил только где-то лет через пять). С внучкой главраввина я был временно поссорен, потому был «не занят». Приятель привёл в одну комнату. Там жили три еврейки-комсомолки с разных факультетов (деталь! обычно в комнате селятся вместе с сокурсницами). В одну был страстно влюблён этот мой приятель, у двух других в гостях были знакомые, с которыми они, судя по всему, только-только познакомились. Девочки музыку включили, а свет выключили. Одну кровать — у окна — развернули и опрокинули, на манер ширмы: за ней вскоре стала угадываться характерная возня, перешедшая в пыхтенье, — поэтому свет включать было никак нельзя. Другая пара напротив, судя по звукам, нисколько не стесняясь присутствующих, активно занималась «прелюдией», ожидая своей очереди попасть за «ширму». Дикость!

Мы с приятелем сидели на кровати поближе к двери, а между нами уселась эта его любовь. Вдруг, чувствую, она начинает ко мне прижиматься. Я отодвинулся. Она придвинулась. Я отодвинулся. Она — опять. И так до тех пор, пока она не вжала меня в стенку. Омерзительно — пустяки, главное — мне было страшно неудобно: приятель в неё влюблён, жениться мечтает и вообще относится очень поэтично… Словом, ни за какие блага оскорбить его я бы не согласился. В общем, я вскочил и бежал — навсегда. Не просто из этой комнаты «красных фонарей», а от шлюх этой нации. И даже женщин этой нации вообще. Потом был развод и с внучкой главраввина, которая со временем стала ещё грязнее, чем описанные комсомолки.

Чего уж там, адажио копрофилии из «КАТАРСИСа-1» (глава «Характерная деталь» — первоначально она называлась «Минет», но из-за того, что женщины, обнаружив её по оглавлению, кроме неё ничего читать не хотели, пришлось переименовать), списана именно с неё. Но этот том так написан, что можно подумать, что она одна из «офицерских дочек». Виноват: эпоха офицерских дочек началась сразу после развода с внучкой главраввина. Вообще, когда я писал «КАТАРСИС-1», «еврейский период» был преступлением-неврозом более давним, чем период «офицерских дочек», и для меня эмоционально уже малозначимым — потому она в «КАТАРСИС-1» и не попала.

Итак, эти комсомолки — праправнучки обитательниц иерусалимских кварталов «красных фонарей»? Похоже. Но сомневаюсь, чтобы описанные еврейки кидались с тем же энтузиазмом на всех подряд, включая и евреев. Что-то провоцирующее именно этот тип было вомне. Нечто из прошлого. Унаследованное от предков. Связанное именно с еврейками.

Почему предпочитали? Вариантов объяснений всего два. Возможно, это результат притяжения по принципу «подобное к подобному», то бишь я — еврей из евреев. Но этот вялый вариант сомнителен, в силу хотя бы большого накала взаимоотношений. Более вероятны обычные законы страсти: праматери этих евреек против выбранного моим подсознанием предка совершили заметное преступление. Преступление большее, чем по отношению к обычным партнёрам. Потому меня и предпочитали. Но одно это не объясняет продолжительности взаимоотношений. Тут должны действовать оба фактора.

Если вспомнить, что предком Пилата был Иосиф, то появляется основа для переплетения обоих упомянутых принципов.

Четвёртое. Что до Киника, то похожие люди меня привлекали всегда, возможность осмысленного разговора всегда была праздником, пусть редким, но желанным; да и отец у меня — геолог, к тому же сталинской бессребренической эпохи. Киник в моей жизни есть всегда — это весь метанациональный (ныне русский) дух. Иначе не было бы возможно появление такой столь несовпадающей с мировой традицией книги, как «КАТАРСИС».

Вот такое четверное окружение.

Психологически в точности совпадающее с окружением Пилата.

Некая намеренная реконструкция? Но ведь невозможно выбрать себе ни мать, ни отца, ни, тем более, инициировать повальный «интерес» евреек, включая такой коллекционный экземпляр, как внучка главраввина.

Итак, для объяснения внелогического знания столь многих в «Понтии Пилате» деталей приходится предположить, что я, возможно, — один из его потомков.

Но от которой из женщин?

Их у достаточно обеспеченного офицера-всадника, а затем и вовсе состоятельного префекта с могучими связями наверняка была не одна.

Женщин Пилата можно подразделить на четыре группы:

— понтийские шлюхи юности;

— «внешницы», женщины времён легионной службы («офицерские дочки») и сама «императрица»;

— еврейки-проститутки;

— после ухода наместницы если и была у Пилата женщина, то, скорее всего, половинка.

Естественно, мне бы очень хотелось, чтобы моей прамамой была единственная женщина «четвёртого пункта», желательно половинка, — но что-то я очень уж неуверенно пишу о «волжско-гилейской» жизни разжалованного Пилата. Этой картинки я не вижу. Её подсказывают скорее соображения психологической достоверности.