Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)
Второе: молодому писателю обязательно нужно ощущать «миссию», складывать «чаемое духовное пространство актуальной напряженности».
Я так думаю, что, как только новые «миссионеры» начнут складывать это «чаемое духовное пространство», тут народ от литературы вовсе убежит.
Критик, с одной стороны, ставит верный диагноз: «Общественная жизнь вырождается. <...> Социальные процессы и вовлеченные в них массы, увы, часто заурядны, банальны и ничтожны». Современный критик ждет спасения и «жизни», и «литературы» (одновременно, в одном флаконе) от нового «значительного героя». Что, так уж и значителен Евгений Онегин? Хлестаков? Печорин? Герой здесь – слово почти ироническое: Лермонтов описал в герое все пороки своего поколения...
«Значительный герой» – но не этой ли умозрительной фигуры требовали от Юрия Трифонова? Фазиля Искандера? Василия Аксенова? И даже – от стихов, от поэм, от поэзии в целом?
От советского прошлого в наследство остаются не только неизжитые иллюзии, но и вбитые уже в подкорку эстетические правила. Когда Трифонову предъявляли претензии – мол, герои его все какие-то маленькие люди, – он отвечал, что на знаменитейших фламандских натюрмортах изображены отнюдь не самые дорогие и лучшие фрукты, а так – свисающая с края стола кожура лимона, пара яблок... Меня даже трогает, что сегодня надо опять доказывать, что в искусстве важно не что, а как...
Вот это, кстати, и было, на мой взгляд, еще одним внутриэстетическим водоразделом этих лет: одни целиком и полностью сосредоточились на том, что, – а другие к содержанию не могли отнестись без как.
Небольшое отступление по аналогии – из современного кинематографа. Для вящей зримости. Тем более что речь пойдет о фильмах, в основе которых лежит литература. Проза.
И о двух режиссерах, эту прозу кинематографически воплотивших, «прочитавших»: Николае Достале и Алексее Германе-старшем.
У Николая Досталя в фильме «Петя по дороге в царствие небесное» (по повести М. Кураева, впервые опубликованной в «Знамени») – что. Судьба человека в условиях предоттепельной эпохи: цена жизни – копейка. Все ясно и четко, без нюансов, и очень наглядно.
У Алексея Германа в фильме «Мой друг Иван Лапшин» (в основе сценария проза Юрия Германа) – как. Как время – 30-е годы – проходит сквозь людей и как люди жертвуют себя времени.
Германовский кадр сообщает трагизм и глубину – и человеку, и времени.
Решение Досталя сообщает зрителю его идею, мысль, месседж, но изымает самой «картинкой» из идеи трагизм.
По своему воздействию, вызванному решением, фильмы не сравнимы. Хотя сопоставимы по сюжету.
То же и с героем.
Нет «значительного героя» в той якобы исторической прозе о современной жизни – ни у Леонида Юзефовича («Журавли и карлики»), ни у Александра Терехова («Каменный мост»). Можно ли на этом основании ставить их ниже (по прозе) Дениса Гуцко, Захара Прилепина, которые выбирают героя «сильнее»?
Опять – перекинем дугу через век: «Мать» Горького или «Жизнь Клима Самгина» того же автора – где герой «сильнее», «значительнее» и какая проза глубже («как») выражает время («что»)?
Пристрастие к тому, чтобы судить о качестве литературы через выбор героя («значительного»), поддержано рядом критиков (с которыми, увы, эстетически смыкается и различающий оттенки Ермолин), продолжено в той же статье и разговором о поэзии.
Подводя литературе начала века предварительные итоги и ставя перед нею новые задачи, Ермолин первым делом упрекает стихотворцев в «тематической измельченности».
Приехали: герой прозы мелковат, в поэзии – мелкотемье.
Что, поэзии нужен (для того чтобы попасть «в центр современных духовных борений») тематический сдвиг? в гражданственность? в сторону условной новой ГЭС (Саяно-Шушенской, да простят мой провокативный цинизм)?
VIII. Об ожирении
Что утрачено, и, боюсь, окончательно (за эти годы)?
Общие критерии. Каждый может объявить себя писателем, купив издателей, критиков, рецензентов. Издав книгу, можно купить рекламу на «Эхе Москвы», полосы в «Литгазете» и даже в «Новой», как показывает случай с А. Потемкиным, на обсуждении прозы которого сошлись А. Марченко и Н. Богомолов. Об Аннинском даже не говорю – он поучаствовал во всем проекте «критики».
Вот кого трудно, если не невозможно купить, – это читателя.
Но кому нужны эти общие критерии, возразят мне?
Как это ни парадоксально, в них заинтересованы прежде всего настоящие профессионалы – писатели. Для того чтобы окончательно не было утрачено и литературное мастерство. Угроза такого исчезновения существует.
Зайдем, например, с черного хода этого самого мастерства – с объема. В связи с тем, что прозаик перестал рассчитывать на журнальную публикацию, с того момента как она сделалась необязательна, проза заболела ожирением. Причем даже молодые, во всяком случае, не старые люди страдают: Александр Терехов («Каменный мост»), Дмитрий Быков, совсем молодой Сергей Самсонов («Аномалия Камлаева»). Объемы спровоцированы и учреждением премии «Большая книга»? Не будем преувеличивать влияния всяческих поощрений, но не будем и преуменьшать.
IХ. О романе с историей
Определение «исторический роман» сегодня можно взять в кавычки.
Чем актуальнее смысл, ради которого затеяна книга, тем историчнее фон, тем глубже старается проводить свои исторические параллели автор.
Василий Аксенов, букеровский лауреат уже нового, XXI века, определял литературу как ностальгию. Вряд ли у него самого была ностальгия по XVIII веку, куда отнесены «Вольтерьянки и вольтерьянцы». Вряд ли он ностальгировал по сталинскому времени («Москва-ква-ква»), но в результате – настоянная на ностальгии по собственной молодости книга этой самой ностальгией и отшибла даже запах непри-влекательных особенностей эпохи.
Гораздо жестче по отношению к недавней (и давней) истории писатели более молодого, чем ностальгирующие шестидесятники, поколения – к ним относятся и уже упомянутый Л. Юзефович, и его земляк-пермяк (изначально) А. Королев с его «Быть Босхом».
Описательная история в литературе уже XXI века преображается в сюжетную историческую метафору. Речь идет не больше не меньше как о метафоре исторического развития России – этому посвящены романы Владимира Шарова («Мне ли не пожалеть», «Старая девочка»), Дм. Быкова («Орфография», «Оправдание», «ЖД», «Списанные»), Владимира Сорокина («День опричника», «Сахарный Кремль»), Виктора Пелевина («Т»), выстраивающиеся, как правило, в авторские историософские серии. Последний в этом ряду роман – «ГенАцид» Всеволода Бенигсена.
Дмитрий Быков вообще явление феноменальное: и по плодовитости, литературной и журналистской активности (тут вам не только романы, но и литературные биографии, стихи, эссе, колонки, стихотворные фельетоны... а сейчас еще и драму в стихах, по слухам, сочиняет), и по количеству выдвигаемых моделей развития Руси/России. Это провокативное письмо. И оно должно возбуждать умственную деятельность читателя.
Но ведь и здесь все разбухло настолько, что о проглотить не может быть и речи. Тем более – залпом: так, как читались (и немедленно перечитывались) книги Юрия Трифонова.
К разбухшим от слов книгам с историософией добавлю хотя бы Максима Кантора с его двумя томами (каждый по тысяче страниц) одной книги, «Учебник рисования».
Х. О литературной задаче
Поставлю вопрос иначе: обязательно ли писателю сегодня уметь писать, работать над «веществом прозы», обладать композиционным даром, проявленным стилем, словесным искусством? Ведь художники давно уже не рисуют, картина умерла, рисунок – исчез. Так зачем мучиться? Чтобы стать писателем? Для этого сегодня... и т. д.
Не отсюда ли возникло совсем странное явление в современной прозе – отнюдь не филологическая проза профессиональных филологов. Последнее явление в этом ряду – Андрей Аствацатуров: роман «Люди в голом» засветился в списках уходящего десятилетия.
Андрей Аствацатуров – мало того что филолог-профессионал, преподаватель филфака СПбГУ, он еще и сын преподавательницы того же факультета, и внук академика В. М. Жирмунского. И что же? Ничего «филологического», никаких намеков на стиль и т.д. в сочинении просто нет. Короткие простые фразы (из трех-четырех слов), минимум эпитетов, деепричастных оборотов. Проза от первого, разумеется, лица, которая легко пишется и легко поглощается, поскольку рассчитана на идентификацию читателя с повествователем (и я такой же, там же, с такой же, с такими же проблемами). Движение филологов в сторону масслита начато раньше, в 90-е – назову хотя бы Б. Акунина. Но он-то (и стоящий за ним Г. Чхартишвили) никогда не забывает о своем филологическом происхождении; в его романах (и пьесах) всегда поставлена литературная задача, так или иначе решаемая, по вкусу это нам или нет. У нового поколения (филологов) литературная задача исключается вообще (если не считать задачей просто написать книгу). Доступность и внятность, близость к аудитории, к публике (я такой же, как вы, я один из вас).
