Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии
Но одно, подходящее для этих целей место существовало, и я о нем знал. Наша больница. В которой даже в такой час, наполненный тишиной и безмолвием, людей, пораженных бессонницей, можно было найти в самых потаенных уголках здания, вне зависимости от того, ворочались ли они в своих постелях или же дремали, сидя в кресле — не говоря уже о тех, кто смирно лежал в холодильнике морга в своем металлическом поддоне. Я знал, что после того, как пройдет первое удивление, вызванное неожиданным моим появлением в столь неурочный час, кто- то из анестезиологов из отделения скорой помощи непременно попытается подъехать ко мне с просьбой поменяться с ним местами, а потому я решил двинуться в какую-нибудь другую часть больницы.
Было много темнее обычного. Я спросил одного из охранников, что стряслось с освещением. Он тоже обратил внимание на существенную разницу, и, подумав, предположил, что если света нет по всей больнице — это не может быть случайным совпадением или аварией, но исключительно результатом новой политики экономии электроэнергии, проводимой отныне в жизнь согласно последней директиве высшей администрации. Когда его слова дошли до меня, меня словно осенило: ведь это же означало, что совет директоров нашел преемника Лазара, а если так, то это должен быть человек со стороны, если первой его инициативой было отключить освещение. И я решил дойти до педиатрического отделения, где всегда в достатке было бессонных родителей, готовых бодрствовать всю ночь.
Но сначала я спустился в отделение скорой помощи к своему шкафчику, чтобы оставить мой шлем и кожаную куртку, надев взамен халат с вышитым на нем моим именем, и повесить на шею стетоскоп. Таким образом я сразу превратился во врача, находящегося на ночном дежурстве, отправившись в педиатрическое отделение. Как я и полагал, оно гудело от напряжения — не столько от озабоченных родителей, некоторые из которых спали, привалившись в углу, в то время как другие топали по коридору туда-сюда, потирая красные от бессонницы глаза, превозмогая усталость и тревогу за своих детей, из которых не всем еще был поставлен диагноз, а потому требовавших непрерывного внимания.
Я тоже нуждался во внимании, но родители, обступившие меня, не желали замечать, что я изнурен ничуть не менее, чем они. И хотя я несколько раз повторил, что я не педиатр, а анестезиолог, и пришел сюда лишь для того, чтобы кое-кого найти, они рады были далее случайно оказавшемуся среди них специалисту и забросали меня вопросами, самого разнообразного свойства, на которые я терпеливо отвечал обтекаемо, уклончиво и противоречиво. А потому не следовало удивляться, что спустя некоторое время даже самые упорные из родителей оставили меня в покое, дав мне возможность из последних сил побрести по коридору, ведущему в комнату, полную ярких постеров и детских игрушек, где глаза мои могли бы отдохнуть при виде спящих малышей, многие из которых возрастом были не старше Шиви, которая сейчас покоилась на руках у Микаэлы или лежала на коленях у Стефани.
Но даже после того как я спустился вниз, твердо решив отправиться домой и лечь в постель, чтобы избавиться от необъяснимой тревоги, объявшей меня во время сна, я тем не менее предпринял еще одну, последнюю, попытку прийти в себя, выйдя, как был, в белом своем халате и стетоскопом на шее, наружу, не обращая внимания на ветер, бесчинствующий меж стволов деревьев, высаженных некогда позади главного корпуса и пристройки, в которой нашло себе прибежище психиатрическое отделение, которое только смерть Лазара спасла от исчезновения. И хотя я никогда ранее здесь не был, я знал, что никаких озабоченных родителей там внутри не бродит по коридорам, а если они где-то и есть — вовсе не их я искал. Но дежурного врача я хотел бы найти — найти и посоветоваться с ним.
Но дежурный врач, судя по звукам, доносившимся из дежурки, был в эту минуту во власти глубокого сна. Тем не менее я нашел человека, с которым мог поговорить. И кто же это был? Не кто иной, как старая моя знакомая — бывшая старшая медсестра хирургического отделения, руководимого Хишиным, та самая, чье заявление с просьбой отложить срок ее выхода на пенсию на год было отклонено, и которая несла теперь ночное дежурство в качестве подменной в различных отделениях больницы, чтобы чуть-чуть подработать денег к своей более чем скромной пенсии.
— Но кто с такой быстротой дал отрицательный ответ на вашу просьбу? — сочувственно поинтересовался я, поведав ей, что видел ее папку на столе у Лазара всего лишь несколько дней тому назад. — Будь Лазар жив, он никогда бы не пренебрег запросом, исходящим от профессора Хишина и, безусловно, позволил бы поработать вам еще год, — с уверенностью добавил я, зная, что то же самое сказал бы любой из врачей, работавших в хирургии.
К этой женщине я чувствовал глубочайшее уважение, пусть даже мне было известно, что в прошлом она тоже предпочла мне доктора Варди. Но сама эта седая женщина, сидящая сейчас в пустой и холодной дежурке для медсестер, закутавшись в толстое зимнее пальто, вовсе не была уверена в том, как отнесся бы к ее просьбе сам Лазар, будь он жив. Придвигая ноги к электровентилятору, стоявшему на полу, она сказала:
— Иногда он мог быть очень жестким и даже злым, особенно, если заупрямится, — и увидев, как поразили меня ее слова, добавила: — Не воображайте, доктор Рубин, что если вы провели пару недель с ним и его женой в Индии, вы узнали его со всех сторон.
Было что-то неприязненное в ее голосе, и я не скрыл своего удивления тем фактом, что, несмотря на то, что со времени моего путешествия по Индии прошло года два, она все еще помнит о нем. В ответ она рассмеялась.
— Как я могла бы забыть такое? Я помню даже, насколько обескураженным вы вернулись с большим набором медикаментов, который приготовил для вас доктор Хессинг… и попросили меня сделать вам прививку. Выглядели вы при этом весьма подавленным и очень злились на профессора Хишина за то, что он втравил вас во всю эту историю с Индией.
И внезапно я преисполнился нежностью к этой достойной пожилой женщине, безропотно выполняющей свою работу помощницы медсестры, чтобы принести в конце месяца домой несколько лишних шекелей. Тут же я вспомнил, как я спускал свои штаны, стоя тем вечером перед нею позади импровизированной ширмы, за которой она легко и безболезненно натренированным движением сделала мне два укола.
— Это удивительно, что мы снова встретились с вами сегодня, — не в силах сдержать рвущееся из самых глубин моего существа признание, которое не давало мне покоя с той самой минуты, как я перешагнул порог больницы, — потому что мои жена и дочка этой ночью отправились в путешествие по Индии. Всего несколькими часами ранее я посадил их в автобус, идущий до Каира, и когда я, до смерти усталый, добрался до дома и лег, после часа или двух сна что-то меня разбудило. Что это могло быть, сестра? Я попытался уснуть снова — и не мог. Но самая непонятная для меня ситуация в том, что, как оказалось, впервые в жизни я не смог оставаться в квартире один. Так что же это такое, сестра?
Она выслушала мои сетования, не меняя серьезного выражения на лице. Я знал, что воображение — не самая сильная ее черта, но в ней всегда находило место искреннее сочувствие к человеческому горю как только она проникалась убеждением, что это — истинное бедствие, а не проходящая игра настроения. Она предложила мне чашку кофе, от которого я отказался.
— Нет, нет, спасибо. Хотел бы все-таки попробовать уснуть, — объяснил я свой отказ. — Я должен вернуться домой. Потому что не позднее восьми я должен уже быть на ногах в операционной.
Как и большинство больничного персонала, она была удивлена странным решением Лазара выделить мне половинную ставку, и она спросила меня, сохранится ли подобное положение теперь, после того, как директор больницы умер.
— А почему бы ему не сохраниться? — с некоторым раздражением осведомился я.
Она пожала плечами.
— Возможно, будут предприняты попытки устранить некоторые нарушения, допущенные во имя дружбы, вещи, которые напрямую расходятся или попросту противоречат букве закона, — ответствовала она. — Все это, в конечном итоге, будет зависеть от нового директора.
— Но он — новый директор — уже существует? — спросил я. — Кто-нибудь уже видел его? А что говорит по этому поводу Хишин?
Оказалось, что ничего из интересовавшего меня, она не знает. Так же, как и Хишин. Но в чем она совершенно не сомневалась, так это в том, что кто-то уже был назначен на эту должность. И может быть, это будет не один, а два или даже три человека. У Лазара перед его кончиной в руках сосредоточилась огромная власть, и немало было в больнице людей, считавших что настало время эту власть чуть-чуть ограничить. По крайней мере, профессор Хишин считал именно так.
— Да, — автоматически отозвался я. — Хишин сейчас, должно быть, сильно скучает по Лазару.
