Мартин Эмис - Лондонские поля
— Это возмутительно! Бедные мои читатели… Как тебе не стыдно, Николь! Как тебе не стыдно…
Я спросил, какого черта она не выпихнула Кита прочь после его первоначального фиаско. Это было бы куда более в тему. И чудесно контрастировало бы с Гаем.
— Это означало бы, что никто тебя по-настоящему не поимел.
— Кроме тебя.
— Ко мне все это не имеет никакого отношения…
— Ты тревожишься за Гая, так ведь? Думаешь, что это будет он. Думаешь, ему предстоит это сделать, да? А вот и нет. Клянусь тебе! Ты его любишь, так или нет?
— Полагаю, что так. В каком-то смысле. Он звонил мне из Штатов раз двадцать, наверное. Говорит, что я его лучший друг. Я, и никто иной. Но где они, чьи-либо друзья? И где чьи-либо семьи? Где семья Кэт? Почему ее не окружают сестры и матери? Ты сможешь отдохнуть, а мне весь день придется носиться туда и сюда. Я не могу с этим справиться чисто физически. Аэропорт! Но где я достану такси? Не выношу я этих романов, что заканчиваются безумной активностью. «Джейн? Позвони Джун и расскажи Джин о Джоан. Джефф — доберись до Джима, прежде чем Джек найдет Джона». Все эти проклятые хождения да перетаскивания… Как можно при этом хоть что-нибудь написать? У меня ноги болят. Хитроу!
— Не горячись. Успокойся. Это все уладится. Тебе надо сделать вот что…
После того как она обрисовала мне план моих действий, я нашел, что выглядит он не так уж и плохо. И она скорее утешила меня, чем заинтриговала, сказав, что у меня будет трехчасовая передышка между девятью вечера и полуночью, когда я смогу без помех писать… Подняв голову, я посмотрел на нее. Она только что принесла мне еще одну чашку кофе и стояла рядом, беззаботно поглаживая меня по затылку костяшками пальцев левой руки.
— Тут Марк Эспри может объявиться, — сказал я. — Ох, как я надеюсь, что между вами не осталось ничего незавершенного!
— До завтра он здесь не появится, — сказала она. — А потом меня уже не будет.
Николь смотрела в окно, смотрела на мир. Кожа на тонкой ее шее была туго натянута, а глаза полнились возмущением или просто самоуверенностью. Было в ней тогда нечто такое, что тронуло меня больше всего, — как будто ее со всех сторон окружали крошечные сонмы умных врагов.
Только что зашел сюда снова. И снова должен уходить.
Пишу эти слова, чтобы сохранить твердость руки. А еще — потому что ничто не имеет никакого значения, если я не перенесу это на бумагу. Я не могу идти туда, только не вот в эту самую секунду. Но, разумеется, пойду. Я пойду. Есть в этом что-то от совершенно неоспоримой обязанности.
Зазвонил телефон, и в то же мгновение, как снял трубку, я ощутил дуновение чего-то ужасного, безгубо свистящего в линии. Как я мог истолковать это так неверно? Как я мог ничего не заметить, не увидеть? Вещи, которых я не замечаю, — они повсюду.
— Кэт, — сказал я, — что случилось? Ты где?
— Далеко. Малышку — пойди и забери малышку. Я, Сэм, дурная женщина.
— Ты… Да нет же, нет!
— Тогда в чем же дело? Скажи мне, в чем дело.
— Тебе просто не повезло.
Когда я положил трубку, из ванной вышла Николь. Я сказал:
— Ты надела это? Боже мой, только посмотрите-ка на нас. А знаешь ли ты, что во всем этом самое худшее? Во всем, что касается тебя — и всего повествования — и мира — и смерти? Вот что: это происходит на самом деле.
Глава 22. День ужаса
Первые три волны — свет, звук, удар — накатились почти одновременно. Сначала глаза, едва открывшись, тут же наткнулись на обжигающую колбу воспаленной лампы без абажура; следом обрушился взрыв то ли взмывшей вверх и разделившейся там на множество пылающих вишенок ракеты, то ли просто шумовой петарды; а затем имело место поспешное падение переполненной хрустальной пепельницы. Эта самая пепельница на протяжении многих часов покачивалась на краю полки над кроватью и вот наконец сорвалась — из-за взбесившейся физики повседневной жизни. Она падала с обычным ускорением: девять и восемь десятых метра в секунду за секунду, девять и восемь десятых метра на секунду в квадрате. И на полпути исполнила сальто-мортале. Так что Киту мало не показалось. Удар, смятые бычки и полная совковая лопата пепла — прямиком в пасть. Прямиком в физиономию. Было пятое ноября — день ужаса. Страходень.
Кит, отплевываясь, выбрался из-под одеяла и отряхнулся с головы до ног. Она умотала. Куда бы это? Он сфокусировал глаза, которые раскачивались и вращались в своих орбитах, на страхоциферблате. Ч-черт, нет! Выматерился, заставив затрепетать сухое облако страхопыли. Среди следов улегшейся бури, ярившейся в спальне, разыскал свою одежду. Бросившись в туалет, с размаху саданул полным ужаса пальцем ноги по латунной ножке кровати. Рыча и плача, облегчил возмущенный мочевой пузырь. Потом Китово отражение в зеркале принялось одеваться. Расщепленный страхоноготь все время цеплялся за нитки, застревал в смутно видневшихся тканях, сплошь синтетических, созданных какими-то страхохимиками. Китова тень на стене то распрямлялась, то ныряла вниз головой, исчезая из комнаты. В коридоре он остановился и грубо высвободил сегмент своей мошонки, угодивший, словно в мерзкий капкан, в захват страхомолнии со стершимися зубчиками.
Спотыкаясь, он спустился по лестнице и вышел на улицу. Направился к машине — к тяжелому «кавалеру». Строительная пыль и строительный оранжевый песок образовывали оранжевую дымку, достигавшую уровня глаз и застившую его перезрелое зрение — зрение, в которое, наподобие порошкового дефолианта «эйджент-орандж», и без того въелись неподвижные грязные пятна, сделав его похожим на ветровое стекло, заляпанное разбившимися насекомыми. В траншее, в бункере, полном труб и кабелей, какой-то рабочий так орудовал своим буравом, что от ужаса дрожали коленки, а звук при этом был куда громче того, что сопровождает стихийные бедствия. Типа как сам я, вчера вечером, с нею. Под ногами хрустел страхогравий тротуара. Хруст его проникал прямо в корни Китовых страхозубов.
Машина выглядела презабавно. Кит скомкал парковочные талоны. Потом застыл. Переднее стекло со стороны пассажирского места было проломлено! Все Китово тело затрепетало от внезапной обиды. Он обошел машину, отпер и открыл дверцу — и ощутил ужас, вселяемый ручейками и ледяными горками раскуроченного стекла. Приваренный магнитофон был весь исцарапан, все его верньеры оторваны, но… Китово собрание дартсовых записей! Уф-ф! — фонотека его была цела и невредима. Так низко они не опустились. Некоторое время он смотрел на неисправную систему противоугонной сигнализации, которую недавно украл. Потом наклонился и правой рукой принялся бездумно сметать с сидения страхостекло, раздробленное в алмазную крошку.
Последовала новая катастрофа: в запятнанный кончик среднего пальца сладко вонзился ужасающий осколок. Тело не чувствовало боли, вся она досталась сознанию. Теперь поверх желтой кожи пульсировал объемистый купол страхокрови. Затем кровь начала капать. На полу машины он нашел измятую журнальную страничку с фотографией какой-то красотки и кое-как обернул ею поврежденный дартсовый палец. А электронные часы на щитке — сколько там страховремени? — оставались искаженными, обессмысленными в лучах низкого солнца, которое, спору нет, еще никогда не бывало ниже (теперь он уже ехал) и которое на бреющем полете, на высоте автобуса продвигалось над хребтами транспортных потоков. Через открытое окно звук проезжающих мимо машин казался похожим на свист и фырк боксерских ложных выпадов и полновесных ударов. Десять двадцать. Встреча с миссис Авенз была назначена на четверть десятого. Но там всегда очереди. Он вел машину, а пылинки вдребезги разбитого стекла, кварки стеклянной пыли щекотали его скальп, как корпускулы пропитанного ужасом света.
Он добрался до мудреного перекрестка на Грейт-Вестерн-роуд — до знакомого обиталища ужаса, где проезд совместными усилиями затрудняли «зебра» перехода, автобусная остановка и горбатый мост через канал. Пятнадцатью минутами позже он все еще оставался там же. Рассчитывая свое продвижение с точностью до доли секунды, торпедоподобные страхомобили и огромными шарами катящиеся страхосвалы с успехом мешали тяжелому «кавалеру» сдвинуться с места. Как только появлялся какой-то просвет, в нем тотчас оказывался встречный автомобиль — он словно откуда-то обрушивался или спрыгивал туда. А если нет, то, стоило Киту начать потихоньку выдвигаться вперед, как станция подземки выбрасывала на находившийся перед ним переход решительный поток недавних пассажиров поезда. Кит колотил кулаками по рулевому колесу, обтянутому искусственной леопардовой шкурой. Позади себя он ощущал нарастающий вал скованной спешки, чувствовал, как извивается она и ворчит… Низкое солнце било ему в глаза, как лампа, направленная прямо в лицо на допросе. Вот дорога расчистилась, но как только Кит наподдал газу и машина, содрогаясь, устремилась вперед, на «зебру» высыпалась очередная вахта страхоходов — мимо него сновали их страхолица.
