Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью
Забавный субъект этот комиссар, думает артиллерист, пока поджигает уголок письма и потом смотрит, как оно горит на полу. Нельзя сказать, чтобы очень располагал к себе… Это его угрюмое лицо с крючковатым орлиным носом, эти глаза, горящие сдержанной яростью и неутоленной местью. С их первой тайной встречи на берегу Дефоссё не отвечал на письма испанца. Считал, что это бессмысленно и к тому же рискованно. Не для него — он-то всегда мог отговориться тем, что его доверенный агент помогал ему определять цели, а для самого комиссара. Сейчас не время для таких хитроумных арабесок и тонких маневров. Капитан очень сомневается, что испанским властям по ту сторону бухты приятно будет узнать, что полицейский чиновник немалого ранга, вступив в сговор с неприятельским офицером, корректирует, если называть вещи своими именами, огонь французской артиллерии, убивающей жителей и разрушающей здания. Сам Тисон, по всему судя, этим риском пренебрегает, однако Дефоссё вовсе не желает по собственной неосмотрительности навлечь на комиссара беду. Даже верный Бертольди знает лишь о самом факте встречи, а о чем там шла речь — нет, и полагает, наверно, что капитан виделся со своим лазутчиком или агентом. Так что в части, его касающейся, Дефоссё ограничивается лишь неукоснительным исполнением договоренности о том, что в оговоренные дни и указанные часы сержант Лабиш и его люди наводят стволы на определенные цели, заряжая орудия гранатами с пороховым зарядом и фитилем. Не все ли равно, в конце концов, куда стрелять? Так ли важно, в этом квадрате разорвется бомба или в том? Что же касается убитых девушек, капитан уповает: в случае успеха Тисон не преминет сообщить, что злоумышленник изловлен. В любом случае Дефоссё предполагает выполнять свои обязательства. Не до бесконечности, разумеется. Ибо свой предел всему положен.
Дефоссё поднимается на ноги, снова глядит на часы. Потом, надев мундир и шляпу, откидывает висящее в дверном проеме одеяло, выходит наружу, в темень. Небо усыпано звездами, под ветром с северо-запада колеблется из стороны в сторону пламя бивачных костров, у которых солдаты варят из пережаренных и смолотых ячменных зерен бурду, претендующую называться «кофе». Однако она не пахнет кофе, на кофе не похожа и вообще к кофе отношения не имеет. Красноватые языки потрескивающего пламени освещают стволы ружей, играют тенями и бликами, обращая лица солдат в причудливые и жуткие маски.
— Не угодно ли горяченького, мой капитан? — спрашивает кто-то, когда Дефоссё проходит мимо.
— Чуть погодя, ладно?
— Чуть погодя ни капли не останется.
Остановившись, капитан берет протянутую ему жестяную кружку и с нею в руке идет дальше — в темноте, ощупью и осторожно — к наблюдательной вышке. Ночь хоть и ветреная, но приятная. Лето приносит на берега кадисской бухты изнурительную жару, когда ртуть термометра в тени поднимается до сорока градусов, и москиты, мириадами слетаясь с окрестных заболоченных низин и отмелей, день и ночь терзают императорскую армию. Хорошо хоть, говорит себе Дефоссё, пригубив обжигающего пойла, норд-вест прогнал чудовищный зной последних дней: другой ветер, который здесь называют сирокко, приносит из Африки смертную ночную духоту и лихорадку, высушивает ручьи, выжигает всякую травку и доводит людей до сумасшествия. Говорят, что большая часть убийств в этом крае, по природе своей преступном, происходит именно в те дни, когда дует сирокко. Последний нашумевший случай вышел три недели назад, в Хересе. Драгунский подполковник, который сожительствовал с некой испанской дамой — у французских офицеров подобное давно вошло в обиход, меж тем как рядовые ходят по притонам или насилуют женщин на улицах на свой страх и риск, — был зверски зарезан ее супругом, муниципальным чиновником, человеком мирным, присягнувшим королю Жозефу, причем иных причин, кроме сугубо личных, сыскать не удалось. Не иначе как от раскаленного ветра вскипает у людей кровь и мутится в голове.
Опорожнив кружку, Дефоссё ставит ее на землю и по скрипучей лестнице поднимается на площадку наблюдательного пункта, благодаря толстым доскам из чикланской сосны, которыми она обшита, почти неуязвимую для пуль и осколков. Через пять минут по команде лейтенанта Бертольди «Фанфан» и его товарищи откроют — в последний раз на сегодня — огонь по разным кварталам города: по площади Сан-Антонио, по капелле Сан-Фелипе-Нери и по зданию таможни, — исполняя то, что за многие месяцы сделалось обязательным ритуалом: несколько бомб на пределе досягаемости падают при первом свете зари, несколько — в обеденные часы, несколько — вечером. Раз навсегда заведенный, рутинный распорядок, и, хотя урона от бомб больше, чем прежде, ничего изменить они не могут. Никто и не ждет этого. Никто — даже герцог Далматский. И капитан безрадостно созерцает в амбразуру пейзаж — пространство бухты, редкие-редкие огоньки спящего города, пульсирующие вспышки маяка на Сан-Себастьяне. На Исла-де-Леоне виднеются кое-где освещенные окна, и бивачные огни двух армий двойной дугой протянулись по каналам до самого Санкти-Петри, обозначая линию фронта, которая за четырнадцать месяцев, минувшие после боев при Чиклане, не сдвинулась ни на пядь. А если уж сдвинется, так не вперед, а назад. Со всего Полуострова приходят скверные вести: Веллингтон разбил маршала Мармона под Арапилесом, англичане взяли Саламанку — и оттого в андалусийской армии все чаще поговаривают, что скоро начнут отводить войска на север.
Так или иначе, Кадис — на месте. Откинув крышечку с окуляра стоящей на треноге подзорной трубы — потребовалось полгода усилий и выматывающей душу бюрократической переписки, чтобы добыть для батарей на Кабесуэле эту красавицу длиной почти в метр: новейшую и усовершенствованную модель «Томас Джоунз», приспособленную для темноты, — Дефоссё через мощную оптику вглядывается в темные очертания города, нащупывая здание таможни, где сидит Регентство. Помимо капеллы Сан-Фелипе, в которой заседает мятежный парламент, — та расположена дальше и неудобней, таможня — одна из его любимейших целей. После многих неудачных попыток, промахов и недолетов артиллеристу удалось наконец пристреляться по зданию и накрыть его несколькими попаданиями. Сегодня он намерен повторить свой успех, если, конечно, лейтенант Бертольди не подкачает и норд-вест не собьет бомбу с траектории.
В тот миг, когда Симон Дефоссё уже собирается отодвинуться от окуляра, он вдруг замечает какую-то тень, пересекающую кружок объектива. С любопытством наблюдая за ней, капитан сдвигает трубу чуть вправо. И вот когда линзы приближают и распластывают тень на огромном черном пространстве бухты, наконец убеждается, что это безмолвный, как призрак, корабль, который на всех парусах идет во тьме в крутой бейдевинд.
В подзорную трубу смотрит и Лолита Пальма со своей дозорной вышки, которую ветер, влетая в окно, открытое на север, продувает насквозь. В широкой черноте бухты едва различима береговая линия, где гаснут звезды, что так щедро усыпали собой свод небес. На угрюмом горизонте, кажущемся еще темнее, чем все вокруг, — так всегда бывает в последний ночной час — видно лишь, как вспыхивают и гаснут отблески маяка на Сан-Себастьяне. Это — слева, а правее и значительно дальше, притушенные расстоянием, низкими звездочками тускло мерцают, подрагивают огни Роты.
— Светает, — говорит Сантос.
Лолита глядит направо, на восток За темными высотами Чикланы и вершинами Медина-Сидонии пробивается на горизонте тончайшая голубоватая полоска, на которой начинают гаснуть звезды. Рождающийся рассвет не раньше чем через час прогонит тьму над бухтой — там, куда уже довольно давно, тщетно напрягая зрение, смотрит со стесненной душой Лолита. Пытаясь уловить хоть малейший признак того, что «Кулебра» приближается к своей цели. Но тьма непроглядна, как и прежде. И в трубу не видно ничего заслуживающего внимания, и все, кажется, спокойно. Может быть, ветер переменился и задержал их, думает она в нетерпении. Может быть, чтобы подойти, пришлось слишком долго лавировать. А может быть, убедившись, что проникнуть в бухту Роты невозможно, ушли в открытое море. Отказались от намерения.
— Если их обнаружат, мы услышим.
Лолита кивает, не размыкая губ. Она знает, что старый Сантос прав. Это спокойствие означает, что «Кулебру», где бы ни находилась она сейчас, никто пока не заметил. В противном случае одна из французских батарей, размещенных между Санта-Каталиной и Ротой, давно уже открыла бы огонь и ветер донес бы сюда с того берега орудийный грохот. Но, если не считать шума ветра, иногда вдруг принимающегося завывать, над бухтой висит полнейшая тишина.
— Туда пролезть — дело нелегкое, — добавляет Сантос. — Требует времени.
Лолита снова кивает. Неуверенно и печально. Когда за открытым окном с особенной яростью проносится очередной порыв ветра, она зябко вздрагивает, хоть набросила поверх халата шерстяную шаль. Ноги в сафьяновых комнатных туфлях, волосы прикрыты шелковым чепчиком. Она не спала всю ночь и вот уже два часа не покидает вышку. В последний раз поднялась сюда после того, как, оставив наблюдать старого слугу и строго-настрого приказав сообщать, если будет хоть что-то новое, сошла вниз и ненадолго забылась тревожным и неглубоким сном, не принесшим бодрости и надежды. И уже очень скоро вновь была на башне и потребовала трубу себе. Сейчас руки и щеки у нее закоченели, и от того, как напряженно вглядывается она в темноту, вжимая в глазницу окуляр, выступили слезы. Методично осматривает береговую линию справа налево, задерживая кружок объектива на темном пятне бухты Рота, но там по-прежнему — тьма и тишина. Мысль о том, что «Марк Брут» со всем грузом пропал навсегда и рухнула единственная возможность отбить его, приводит Лолиту в отчаянье.
