Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
— Становитесь парами. Репетицию проведем во дворе.
НА ОГОРОДЕ
Солнце прогрело землю и позвало людей на поля и огороды. «Пойдем, я научу тебя делать грядки и сажать овощи» — позвала меня бабушка субботним вечером. Мы вскопали две полоски земли и принялись высаживать маленькие луковицы в рыхлую землю.
— Реже сажай, — объясняет бабушка, — растению простору хочется. Да и полоть легче будет. Ох, как спина у меня болит! Хорошо, что помощница появилась.
— А Коля? — заикнулась было я.
— Он еще маленький, — поспешно объяснила бабушка.
«Какой же маленький? Первый класс заканчивает. Я еще до школы умела полоть», — подумала я, но ничего не сказала.
— Клара в детстве хорошей помощницей была. Ох, намаялись мы с ней! Под огороды давали лесные участки. Все жилушки повытягивали, пока пни корчевали да каменья перетаскивали. А тут землица чистая, жирная как творожок мартовский или молозиво, — с улыбкой добавила бабушка.
— Что такое молозиво?
— Первое молоко, которое появляется у коровы после отела. Самое жирное и витаминное. Я же давала тебе, когда Марта появилась.
— Не помню, — произнесла я отстранено.
Сажаем лук, а я думаю: «Вот уже четыре месяца я здесь. Странно живу. Не живая я какая-то. Может болезнь есть такая — безразличие к жизни? Дома вслух говорю очень мало и коротко. Трудно мне слова произносить, вроде как язык не слушается...»
Бабушка набрала горсть земли, растерла между ладонями, понюхала и сказала:
— Через пару дней чернушку сеять будем.
— Что такое чернушка?
— Лук-севок. Семена у него как черная крупа. Учись. На земле живем.
Я молчу. Надо так надо. На свежевскопанную землю опустилась оранжевая бабочка. Веселые морщинки на лице у бабушки встрепенулись:
— Красота какая, Господи!
Я увидела на меже отцветающие ранние одуванчики. Их венчики, словно нимбы святых. Сорвала один. Подула на него. Теперь он похож на лысого деда с белой окладистой бородой. Грачи и какие-то серенькие птички по-хозяйски расхаживают по огороду, червячков выискивают. Не боятся, у самых ног крутятся. Я вдыхаю весенний воздух и думаю о том, чего нельзя увидеть, но можно представить или почувствовать.
На соседнем огороде возится бабушка Матвеевна. Тоже лук сажает. Внучок лет пяти крутится возле нее:
— Ба, а ба! У тебя рот как у акулы, когда снизу смотрю, — говорит он, разглядывая бабусю, будто впервой.
— Ах ты, постреленок! — сердится соседка и тут же смеется. — Малец, что с него возьмешь!
— Тундра неэлектрифицированная! — сердится на кого-то из своих домочадцев всегда хмурый озабоченный сосед, который живет справа от нас.
Он постоянно ругается с женой. Что бы она ни предложила, у него на все один ответ — нет.
— Привычка противоречить — болезнь ума, — шепчет бабушка.
— А привычка молчать — признак тупости? — спрашиваю я.
Не скажи! Умно промолчать тоже надо уметь, — улыбается она.
Я тоже силюсь улыбнуться. Не получается. Мешает что-то внутри меня.
— Еще поработаем? Спина болит? — интересуется бабушка.
— Не болит, — отвечаю я.
— Перевыполним план?
— Да, — отзываюсь я.
ПАМЯТНИК
Сегодня Пасха, и я могу гулять хоть полдня. Иду по улице в любимом белом штапельном платье с голубым воротничком и такими же рукавчиками. Его покупал мне папа Яша. Через дорогу, напротив нашей хаты, расположен четырехъярусный памятник, построенный из огромных розово-бежевых гранитных плит. Бережно подворачиваю подол платья и залезаю на него. Сижу на самой верхней маленькой площадке, подставляю лицо теплым лучам и представляю себя на вершине горы. Я видела меловые горы, когда ехала в поезде во второй детдом. Они мне понравились. Витек сказал тогда: «Горы похожи на слоистый мармелад». А мне в них почудилась сказка с добрыми волшебниками, которые обязательно должны жить в таком красивом месте. Разве не сказка эти памятники природы? Мне, помнится, хотелось прикоснуться к каждому камешку, ощутить шероховатость граней, может быть, почувствовать запах старины в разломах. Я сразу полюбила их. Интересно придуман человек. Не станет он смотреть на мусорную кучу больше секунды, а от лучика света, скользящего по стеклу озера не может оторвать взгляда, пока что-то не отвлечет его. Завораживает.
Чем хорош памятник, на котором я сижу? Простой по форме, но торжественный и не страшный. Мне нравится. Черным он был бы угрюмым. Спустилась на землю, обошла памятник вокруг, потрогала руками холодный шершавый камень. Странно. Солнце теплое, ласковое, а от искристых вкраплений кристалликов кварца отблески света холодные.
Пятясь от памятника, чуть не столкнулась с маленькой сгорбленной старушкой с худым скорбным лицом. Извинилась. Но она, поглощенная мыслями, не заметила меня. Белый платочек прикрывал голову до бровей. Только у правого уха седая прядь выбилась. На плечах черная шаль, черная чистенькая фуфайка, длинная до земли темная юбка, из-под которой виднелись галоши. Лицо старушки морщинистое, как поле, вспаханное учеником пахаря. Над верхней губой — частокол мелких морщинок. Блеклые голубые глаза тускло глядят из темных впадин. Две глубокие складки пробороздили щеки до подбородка. «Видно, в молодости улыбчивая была», — мелькнуло у меня в голове. Тяжело опираясь на палку двумя руками, старушка стояла буквой «Г» и шептала что-то похожее на молитву. Лицо ее задумчиво и скорбно. Старческая фигурка не убогая. Возраст и тяжесть жизненных бед давил ее книзу. На вид ей больше восьмидесяти. Сухие жилистые крупные руки с узлами набухших вен не подходили к ее маленькому худенькому телу. Утолщенные костяшки пальцев в темных трещинах. Значит, она до сих пор сама ведет хозяйство. Бабушка достала пару голубых и пару красных яичек и принялась катать по маленьким холмикам около памятника. Потом покрошила на землю кусочки кулича, перекрестилась и собралась уходить. Мне показалось, что старушка добрая и не откажется со мной поговорить. Я не ошиблась.
— Объясните, пожалуйста, зачем по земле яички катают? — произнесла я вежливо.
Бабушка присела на пенек в нескольких шагах от памятника и ответила тихим, печальным голосом:
— Не по земле, по могилкам. Красные яички принесла сынам моим, а голубые — дочкам. Всех забрала проклятущая война. Церкву нашу взорвали еще до войны. Господи, прости их души грешные. Так я хоть не освященными, но поминаю деточек моих. Ты знаешь, кому памятник? Раньше на этом месте стояла красивая школа в три этажа. В ней-то и поселились беженцы. На полу ступить негде было — всюду женщины и дети вповалку. Когда бомба упала, только огромная яма осталась. Всех вместе с солдатами и похоронили. А после войны памятник поставили. Чтобы помнили.
— А почему ваших детей не похоронили тут вместе со всеми или, как положено, на кладбище? — спросила я как можно деликатнее, чтобы ненароком не обидеть старушку.
Она кратко вздохнула.
— Орденов у них много, и даже один самый главный. Парторг сказал, что жизнь они прожили краткую, как миг, но яркую. Обещали памятник отдельно посередь села поставить и улицу назвать в их честь. Документ мне такой выдали. Да забыли. Некому напоминать. Да разве про такое просят? Если совести нет, своей не поделишься — не хлеб. (Памятник установили десять лет спустя.) Тебе не надо про такое знать. Ты «директорова». Твой отец — уважаемый человек, но и он подневольный, партейный.
— Как подневольный? Раб, что ли? — искренне удивилась я.
— Не раб, конечно, но не сумел помочь, хотя очень старался.
Я не понимала, что такое «партейный», но из того, что слышала раньше, думала, что этим надо гордиться. А в устах бабуси это слово прозвучало по-детдомовски грустно.
Вечером спросила отца:
— Что такое «партейный»?
— Партийный. На войне вступил, когда в любой момент жизнь готов был отдать за родину. А теперь...
Он замолчал. В его словах я почувствовала грусть, обиду, иронию, и еще что-то совсем мне непонятное. На лице появилась неопределенная, будто рассеянная улыбка, и он отвел глаза в сторону. Я уже не в первый раз вижу такое выражение лица и знаю, что в этом случае разговор надо прекращать. Все равно больше ничего не скажет.
