Оп Олооп - Филлой Хуан
Он чувствовал себя опьяненным: добродетельность пьянит не хуже вина. Эмоции этого дня заставили его по-другому взглянуть на многие вещи, не нарушив его уравновешенности и спокойствия. Он критически оценил свои действия во всех сложившихся ситуациях и счел их правильными. Он гордился ими, даже пощечиной консулу: ровно в тот момент, когда его ладонь со звоном влепилась в щеку дипломата, совесть сказала ему, что он поступает должным образом, карая коварство и трусость.
Дружба — это эмоциональная теорема, ключ к решению которой всегда кроется в абсурде. Впрочем, она часто остается нерешенной, ведь переменные духа не любят определенности. «Равная взаимная приязнь», как определял ее Стагирит, была для Ван Саала чем-то большим, чем очередной ειρωνεια,[24] наследием оправленного бриллианта древнегреческой культуры.
И сегодня, и во все времена быть другом всегда значило стоять на перепутье. Любовь, случается, идет правильной дорогой. Но дружба, как правило, предпочитает извилистые пути. И дело здесь в том, что люди совершенствуются в дурном и, будучи неспособными к высокому, отдают предпочтение подличанью, обману, зависти и злобе.
На протяжении веков мы видели, как принижались и обесценивались сердечные порывы. Если бы дружба была такой, как о ней пишут в книгах, человечество было бы лучше. Благодатной гармонией сердец. Вечным апофеозом изысканных даров разума и щедрости воли людской. Но на деле она представляет собой бескрайнее море противоречий!
Память Ван Саала омрачили дурные воспоминания. Его выводила из себя скрытая враждебность отца Франциски и откровенный страх ее дяди по отношению к Опу Олоопу. Такому чистому, верному и мудрому человеку! Говорят, что жених и невеста становятся новыми детьми для семей друг друга, но как можно стать частью чужой семьи, если входишь в нее через дверь фальшивой отцовской любви? Да и желчный характер консула Финляндии, безусловно, будет диссонировать с настроем широкого круга друзей обрученных!
Тот, кто чтит основные добродетели, исполняется дурных чувств при виде неверности в сладострастии и предательства в дружбе. И хотя Ван Саал был приятным исключением из правил, и он не смог избежать этой напасти. Пока машина ехала вперед, он гневно поносил участников событий того дня, потому что нужно оставаться честным, даже если это оставляет на безупречно гладком настоящем занозу безутешной скорби.
На проспекте, едва прикрытом сенью деревьев, начали загораться огни витрин.
Если бы тонкие метапсихические механизмы человека уже освоили телестезию, консула трясло бы от ярости, испускаемой мозгом Ван Саала. Но увы. Большинство людей еще неспособно воспринимать чужие мысли во всей их полноте и точности. Хотя говорят, что это возможно. И все же, пусть такие мысли пока не обретают формы слов, даже самые толстокожие из нас чувствуют, как те мечутся по ушной раковине и как внезапно схватывает от них сердце.
Включив свет в кабинете, хозяин дома ощутил неприятное жжение в правом ухе.
— Кто-то плохо думает обо мне, — пробормотал он, выдавив улыбку.
После беседы с чиновником Службы протокола Министерства иностранных дел инспектор поговорил с комиссаром отделения. И теперь его одолевали смешанные чувства: он гордился тем, что предчувствие не обмануло его, и был разочарован решением начальства не давать делу хода. Он был уверен, что здесь что-то нечисто. Наученный систематически подвергать все сомнению, он угадывал в формулировке «в интересах государства» недостойное приспособленчество властей предержащих. Факт сговора стал для него еще очевиднее, после того как остававшийся внизу сержант мимоходом указал ему на пятно крови на полу и сообщил, что Пит Ван Саал тайком скрылся, уйдя из-под надзора полиции.
— Что ж, сеньор, — произнес он со скрытой язвительностью, — в моем дальнейшем нахождении здесь нет никакой нужды.
Консулу нужно было молча открыть ему входную дверь и дать спокойно уйти. Но он сглупил, пойдя на поводу у северного менталитета. Выдохнув и успокоившись, он позабыл о банальной истине: для поверженного противника любая похвала — оскорбление. Он не понимал, что случившееся ранило инспектора, подорвало его веру в себя как в детектива. И наивно предложил ему чаю:
— Что вы, пойдемте, стол уже накрыт! У нас замечательные пирожки с рыбой по-фински, вам понравится!
Глаза полицейского налились кровью, он больше не мог себя сдерживать. Бывают напряженные моменты, когда при всей внешней благопристойности любая вежливость становится оскорблением. Он раздраженно произнес:
— Бросьте эти идиотские штучки, сеньор… Я здесь не для того, чтобы пить чай, а чтобы установить обстоятельства преступления… Вы, может, и консул или кто там еще, но меня в ваши делишки не втягивайте… Здесь пролилась кровь, сеньор… Здесь ранили человека, сеньор… Повредившегося умом бедолагу, как я смог установить сегодня днем… Вы что, считаете, что можете подкупить меня пирожками?.. Это варварское, дикое преступление… Даже ваша собственная племянница кричала об этом… Уважаемый врач, доктор Даниэль Орус, видел тело… Какое ко всему этому имеет отношение чиновник по делам послов?.. Он что, Лазарь и может снова поставить покойника на ноги?.. Выпить чаю!.. Чаю!.. Вы совсем обнаглели, если решили, что смогли меня обмануть…
И вышел, переполненный яростью, оттопырив нижнюю губу в ядовитом презрении.
Обида выбила его из колеи. Обычно его мысли были похожи на шоколадки в автоматах: лежали в строгом порядке и подавались к окошечку одна за другой. Но сейчас лоток с шоколадками перевернулся и они высыпались кучей в полном беспорядке.
Уже в дороге, сидя на side-car, он злобно бормотал под гудки машин:
— Меня — пирожками… Каков идиот!.. Но он сильно ошибся!.. Меня так не возьмешь… Я разыщу этого бродячего мертвеца… Меня не проведешь… Последнее слово будет за мной…
Консул не обратил особого внимания на эту вспышку. Он практически исчерпал запас нервных клеток на этот день и потому ограничился тем, что потер свою лысину.
Его взгляд устремился вдаль. Прошло чуть меньше трех минут, он встрепенулся, словно получив мячом по лицу, и отправился в столовую. Стол был накрыт для чаепития. И не тронут. Пробило семь часов вечера… На ярких и красивых салфеточках стояло шесть чашек.
19.00
Четыре канделябра с голубоватыми свечами. Сочные фрукты на двух блюдах из мейсенского фарфора. Квадратная ваза с длинными гладиолусами, украшенными внизу желтыми и фиолетовыми примулами и фиалками. И пирожки. Рыбные пирожки по-фински.
Он проглотил подряд несколько штук, пока не почувствовал насыщения. Хорошая порция крепкого хереса помогла пирожкам улечься в желудке. Схватил огромный персик. Брызнул сок, смочив губы и предвосхитив вкус фрукта. Затем сок закапал с подбородка на живот.
Это проявление животных инстинктов, казалось, опьянило его, наполнив ощущением благополучия.
Буржуазного благополучия. Он не думал ни о ком и ни о чем. Франциска и Оп Олооп, Кинтин и Ван Саал — просто облачка, меньше чем облачка — их вообще не было видно на горизонте его разума. Ни любовных, ни каких-то еще дел. Ни родины, ни семьи, ни фанеры. Он тяжело опустился на серо-стальной стул с велюровыми подушками миндального цвета.
Наверху, на втором этаже его дома, покоилось многолюдное одиночество Франциски.
Снаружи, где-то в городе, бродило закатное одиночество Опа Олоопа.
Наверху отец и гувернантка настойчиво пытались привести в чувство душу, заплутавшую в любви.
Снаружи, вне сознания, среди ментальных облаков парила любовь Опа Олоопа.
Вверху и снаружи…
Статистик все шел и шел… Его удивительный воздушный кокон оставался нетронутым, казался гибким футляром вокруг его астрального тела. Дромомания, страсть к бродяжничеству, пробуждает в человеке невиданные силы, направленные на самоисключение и самозащиту. Людей, больных этим недугом, обходят стороной опасности, они не боятся риска. Погруженные в сомнамбулический сон среди полного бодрствования, они бредут, ведомые волшебным чутьем. Так шел и Оп Олооп. Ровным механическим шагом, не сбиваясь ни на секунду. Пока усталость не остановила его, исчерпав пределы возможностей плоти.
