Однажды в СССР - Гатин Игорь

– Слышь, Марковна, я долго ещё буду с этим сопляком нянчиться?

Крупный Степан едва помещался в малюсеньком кабинете директора одиннадцатого магазина. Они вместе работали не один год и доверяли друг другу. Хотя в торговле доверие – понятие относительное. Если одного возьмут на горячем, к бабке не ходи, сдаст всю цепочку, коль менты этого захотят. Другое дело, что менты редко этого хотели, – кто ж рубит куст, с которого питается. Отломил веточку, сделал ритуальное жертвоприношение, получил «палку» по торгашам – и молодец. Но систему не тронь, а то и начальство по головке не погладит – кормятся-то все.

Марковна, тётка необъятных размеров, страдала одышкой даже сидя за столом, который на её фоне выглядел партой первоклашек.

– Стёп, через месяц у всех учеников теория начинается, им в двадцать восьмом будут лекции читать. Потом аттестация. А обратно я его не возьму – напишу отрицательную характеристику. Ты, кстати, тоже подпишешь – как продавец-инструктор. Так что месяц надо потерпеть.

– Не хрена себе – месяц потерпеть! А бабки за этот месяц кто заработает? Пушкин? Я и так уже месяц на подсосе. Тебе, кстати, тоже не отстегну – не с чего!

– Ну что, совсем, что ли, ничего не заработал? Не гони…

– А как? Я рублю, он же не умеет. Один раз доверил, так всю тушу искромсал – еле продали. А он «на поляне», торгует. И всё тютелька в тютельку взвешивает, гадёныш. Уж сколько раз добром разговаривал. Всё объяснял, показывал. Как весы «заряжать», как бумагу «наворачивать». Слушает, молчит, а смену сдаём – хрен да копейки. Один раз чуть по сусалам не съездил, до того довёл – так в стойку вскочил, кулачками трясёт, боксёр хренов. Теперь чуть что – огрызается.

– Не приведи господи, прибьёшь ещё! А он же несовершеннолетний. Ну ладно, с ним понятно. Но на блатных же имеешь? Имеешь! Я в окошко вижу, как к тебе с чёрного хода нырк да нырк. На пересортице девяносто рэ с тонны делаешь? Делаешь! За этот месяц ты десять тонн продал. Где моя доля?

– Да ладно, успокойся. Будет твоя доля. Но я имел в виду, что она будет меньше, чем обычно. С «поляны» же у нас – ноль. Кстати, его дружок – Олег зовут – в девятый магазин на Шаболовке тоже учеником устроился две недели назад. Так я поговорил с Пашей – тот не нарадуется. Я, говорит, ему всё рассказал-показал, так он по двадцать копеек с рыла снимает. Колбасит только в путь – за смену по стольнику зашибает! Нам бы такого ученика!

– Бог даст, всё будет! Ты давай, бабки неси. И не расслабляйся, – подвела она итог и совсем не по партийному перекрестилась.

Его достали. Все вокруг считали его белой вороной и неудачником. Это очень тяжело в семнадцать, когда самоутверждение на фоне зашкаливающих гормонов является превалирующей идеей фикс. Переломным моментом явилась, как ни странно, прогулка с Шукленковым.

Накануне состоялся финал первенства МГУ по боксу. Он выиграл «в одну калитку». Более того, все бои закончил досрочно. В Пензе, на первенстве области, чемпионом которой он являлся, это была бы разминка. А он ещё считал себя «не в форме». И это при том, что перешёл в следующую весовую категорию – Людка откормила. На самом деле жира не прибавилось ни грамма – он просто «налился» мышцами. Это работал возраст, когда кости начали обрастать мясом. Сам удивлялся – вроде бьёт как обычно, а соперник падает, словно тряпичная кукла.

Теперь предстояло первенство Москвы среди студентов, и Шукленков предложил прогуляться после занятий, то есть уже ночью, в одиннадцатом часу. Они неспешно прохаживались вокруг главного здания МГУ и говорили обо всём на свете, кроме соревнований. Николай Николаевич рассказывал про войну. Как было страшно вначале и как сознание притуплялось потом. Когда ежедневно кого-то убивают рядом с тобой, перестаёшь бояться – смерть становится нормой. Обыденностью. Как сходить за хлебом. Вот разговариваешь с ровесником, как мы с тобой сейчас, он планами делится, мечтами, рассказывает, что его девушка ждёт. Красивая. И вдруг – раз! – бомбёжка, вы вместе выпрыгнули из вагона, упали на землю, вокруг земля дыбом, мыслей нет – лишь бы не обделаться. Ага, пронесло, встаёшь, в ушах вата, а он не двигается. Тормошишь его за плечо, трясёшь – всё без толку, переворачиваешь, а из виска тоненькой струйкой чёрное сочится…

На войне героев мало, говорил Шукля. Е…нутых на фронте не любят – из-за них одни неприятности. Война – это работа. И каждый делает своё дело. На совесть, по максимуму. А в результате – кому орден, а кого закопали. И нет в этом особой закономерности. Точнее, не улавливает её человек. А обычно: остался жив – и хорошо. То есть нормально. Жить – это же привычно. А награды дают потом. Как правило, неожиданно. И в основном тем, кто выжил.

Глаза старика затуманились. Он забыл про собеседника. Он жил. Жил там – в своей молодости. Потом неожиданно перешёл на детство. Его мать была эсеркой. Из богатой семьи. И убежала с революционером, оставив маленького Колю деду с бабкой. Воспитывали его няньки, которые всё время менялись. И одна его совратила, если можно так сказать про мальчика. Во всяком случае, он об этом не жалел. На память она порвала ему уздечку на члене. Случайно. Просто таким ранним он оказался, а она, видимо, чересчур страстной и неопытной. С тех пор он полуобрезанный. Но ничего – студентки не жалуются. Он сказал это в настоящем времени, чем очень удивил Ромку. Ему казалось, что в таком возрасте эта функция естественным образом отмирает.

Они гуляли уже долго. Было за полночь. И тут им повстречался ещё один старик. Высокий, благообразный. Старикам не спится по ночам. Шукленков тепло поздоровался, представил Ромку. В ответ, после старомодного полупоклона, прозвучало: «Цаголов. Академик Цаголов».

Лишь несколько часов назад Ромка присутствовал на лекции по политэкономии социализма. В большой поточной аудитории находилось несколько десятков человек. И лектор, умный, заслуженный человек, читал им конспект из большого зелёного двухтомника, в котором и заключалась вся считавшаяся фундаментальной, но сравнительно молодая – не больше полувека – наука. Так вот стоявший перед ним наяву, такой земной и в то же время уже недосягаемый, принадлежащий истории, академик Цаголов и написал, то есть сочинил эту науку. То есть политэкономию капитализма придумал Маркс – с помощью Энгельса и Ленина, конечно. А политэкономию социализма – Цаголов. И два зелёных «кирпича», из которых Ромка одолел пока не больше тридцати страниц, принадлежали его перу. Дальше они шли вместе. Академик жил в малом крыле главного здания МГУ, смотрящем на центр Москвы и родной факультет одновременно, и, как выяснилось, гулял по ночам. В перерывах между правками «живой» науки. Впереди смутно темнела смотровая площадка, а промозглый ветер забирался под воротник и в рукава ставшей короткой демисезонной курточки. Но великие старики не замечали непогоды, предаваясь воспоминаниям. Оказывается, они частенько гуляли здесь по ночам. Шукленков не предупредил Ромку, сделав ему неожиданный сюрприз. Сколько ещё было их в коллекции скромного преподавателя физкультуры?

Академик рассказывал. И тоже не про науку. Он рассказывал, как в 1914-м в Одессе играл в футбол против пажеского корпуса. В его словах не было и намёка на классовую ненависть. В них было лишь сожаление об ушедшем времени. Ромка решился и спросил, а как сейчас обстоят дела с состоянием советской экономики. Старики переглянулись, академик улыбнулся и ничего не ответил. Шукленков же ответил грубо, но точно: «Просрали!» Академик не возражал. Наконец, они вернулись к главному зданию. Небожитель, как и положено, отправился на небеса, то есть к себе домой – прямо в здание со звездой на шпиле. Шукленков же почему-то завернул на факультет, хотя было уже за полночь, и позвал Ромку с собой. Их пропустили. Там они поднялись в профком, и старик открыл кабинет своим ключом. После чего составил стулья в ряд вдоль обеих стен, застелил газетками, достав их из стола, и улёгся, не раздеваясь, предложив Роману последовать его примеру.