Горячий шоколад на троих (СИ) - Эскивель Лаура

Росалио примчался на взмыленной лошади и сообщил, что к ранчо приближается отряд.

Матушка Елена тут же достала ружье и, чистя его, размышляла, куда спрятать от этих прожорливых и порочных людей все ценное. То, что она слышала о революционерах, не предвещало ничего хорошего. Впрочем, эти сведения она почерпнула не из самых надежных источников — от отца Игнасио и мэра Пьедрас-Неграс. Если верить их рассказам, то эти безбожники врывались в дома, переворачивали все вверх дном, а девушек, которые встречались им на пути, насиловали. Поэтому матушка Елена приказала Тите и Ченче спуститься в подвал и прихватить с собой свинью.

Когда нагрянули революционеры, матушка Елена встретила их на пороге дома, пряча под юбками ружье. Рядом стояли Росалио и Гуадалупе. Она посмотрела прямо в глаза капитану отряда, и тот сразу понял, что перед ним женщина не робкого десятка.

Добрый день, сеньора, вы хозяйка этого ранчо?

— Совершенно верно. Что вам нужно?

— Мы прибыли попросить вас — по-хорошему — внести посильный вклад в наше общее дело.

— Что ж, а я по-хорошему говорю вам: забирайте какую хотите провизию в амбаре и на скотном дворе. Но к тому, что находится в доме, вы и пальцем не прикоснетесь, понятно? Все, что есть в доме, — мое личное имущество.

Капитан шутливо вскинул руку к козырьку и отчеканил:

— Есть, мой генерал!

Солдаты встретили его выходку одобрительным гулом и смехом, но капитан смекнул, что с матушкой Еленой шутки плохи, к ее словам следует отнестись серьезно… очень серьезно. Стараясь не выдать смущения, которое внушал ее властный испытующий взгляд, он приказал обыскать ранчо. Добыча не обрадовала солдат: немного кукурузы в початках да восемь куриц. Один из сержантов подошел к капитану и раздраженно сказал:

— Эта старуха все спрятала в доме! Давайте войдем и обыщем.

Матушка Елена, положив палец на курок, отозвалась:

— Я тут с вами не в игры играю, я же ясно сказала, в дом никто не войдет.

Сержант усмехнулся и двинулся ко входу, зажимая в каждой руке по курице. Матушка Елена вскинула ружье, оперлась на стену, чтобы отдача не сбила ее с ног, и выстрелила в одну из птиц. Во все стороны полетели перья, запахло паленым.

Росалио и Гуадалупе вытащили пистолеты, дрожа как осиновые листья, в полной уверенности, что настал их смертный час. Солдат, стоявший рядом с капитаном, хотел было выстрелить в ответ, но тот жестом остановил его. Все ждали приказа для атаки.

— У меня отличный глазомер и тяжелый характер, капитан. Следующий выстрел будет предназначен вам, и я уверяю, что убью вас раньше, чем ваши люди убьют меня. Так не лучше ли нам уважать друг друга? От моей смерти никому не будет ни прибытка, ни убытка, но нация вряд ли переживет гибель такого героя, как вы, согласны?

Выдержать взгляд матушки Елены было задачей не из простых даже для такого лихого вояки, как капитан. Этот взгляд внушал неописуемый ужас. Те, кто ощущал его на себе, чувствовали себя приговоренными к казни за неизвестные им самим преступления. Взгляд будил спрятанный глубоко под кожей детский страх перед материнской властью.

— Да, вы правы. Не беспокойтесь, никто не будет вас убивать или бесчестить! Еще чего не хватало! Ваше мужество заслуживает искреннего восхищения, — сказал капитан и, обращаясь к солдатам, добавил: — Никто не войдет в этот дом. Посмотрите еще раз, что можно взять, и выступаем.

Им удалось найти только большую голубятню, которая занимала целый чердак под двухскатной крышей огромного дома. Чтобы добраться туда, нужно было вскарабкаться по семиметровой лестнице.

Три повстанца, поднявшись, застыли от удивления. Их заворожили размеры голубятни, царившая в ней полутьма и курлыканье множества птиц, влетавших и вылетавших через маленькие боковые окошечки. Придя в себя, солдаты прикрыли дверь и окошки, чтобы ни одна из птиц не могла проскользнуть мимо них, и принялись хватать всех подряд — и взрослых голубей, и птенцов. Так они набрали еды на целый батальон.

Перед самым уходом капитан на лошади объехал задний двор, глубоко вдыхая все еще стоящий здесь запах роз. Он закрыл глаза и на какое-то время замер. Потом он подъехал к матушке Елене и спросил:

— Слыхал, что у вас три дочери. Где же они?

— Старшая и младшая в Соединенных Штатах. Средняя умерла.

Казалось, эта новость потрясла капитана.

— Жаль, очень жаль, — едва слышно произнес он Отряд попрощался с матушкой Еленой и ушел так же тихо, как и пришел, оставив ее в некотором замешательстве: уж как-то слишком не были они похожи на безжалостных головорезов, которых она ожидала увидеть. С этого дня она предпочитала не возводить напраслину на революционеров. Откуда ей было знать, что капитан, командовавший отрядом, — тот самый Хуан Алехандрес, который несколько месяцев назад похитил ее дочь Гертрудис. А командир не знал, что прямо перед их приходом матушка Елена приказала забить и зарыть в золу на заднем дворе двадцать куриц. Птицам засыпали в глотку кому овес, кому пшеницу и затолкали неощипанными, с перьями, в большой сосуд из эмалированной глины, который плотно закупорили куском материи. Так на ранчо с незапамятных времен сохраняли убитую на охоте дичь, позволяя ей оставаться свежей больше недели.

Выбравшись из подвала, Тита не услышала знакомого ей с детства воркования голубей, и это поразило ее до глубины души. Во внезапно наступившей тишине она еще острей, чем когда бы то ни было, ощутила одиночество. Рана, нанесенная отъездом Педро, Росауры и Роберто, заныла с новой силой. Тита быстро поднялась по ступеням высоченной лестницы и обнаружила в голубятне лишь разбросанные повсюду перья и привычную грязь.

Временами ветерок, который врывался в открытую дверь, подхватывал с земли перышко, но оно тут же безмолвно опускалось на пол.

Вдруг Тита услышала приглушенный писк: маленький, едва вылупившийся птенец чудом избежал побоища. Она взяла его и решила спуститься, но на мгновение задержалась, дожидаясь, пока на дороге не осядет пыль из-под копыт лошадей только что ускакавшего отряда.

Девушка удивилась, обнаружив мать целой и невредимой. Сидя в подвале, она молилась, чтобы с матушкой Еленой не случилось ничего плохого, но где-то в глубине души надеялась, что, когда выйдет на поверхность, найдет ее мертвой. Устыдившись этих мыслей, Тита сунула голубка в лиф и, держась обеими руками за опасную лестницу, осторожно спустилась на землю.

С этого дня кормление несчастного птенчика стало ее главным делом, единственным, что придавало жизни смысл. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с заботой о человеческом детеныше, но определенное сходство она находила. Боль от расставания с племянником день за днем иссушала ее груди. И пока они с Ченчей копали червей, она не переставая думала, кто же сейчас кормит Роберто. Эта мысль не давала ей покоя днем и ночью. Целый месяц она мучилась бессонницей. Единственная польза от этого была в том, что ее и без того огромное покрывало стало впятеро шире.

Чтобы отвлечь Титу от горестных мыслей, Ченча вытащила ее на кухню, посадила перед ручной мельницей и заставила молоть специи вместе с чили.

Чтобы мололось лучше, нужно в процессе время от времени добавлять по нескольку капель уксуса. Измельченные специи и чили смешивают с мясом, мелко нарубленным или прокрученным в мясорубке. Затем фаршу дают отстояться, желательно целую ночь.

Они только начали молоть, когда в кухню вошла матушка Елена и с порога спросила, почему ее ванна до сих пор не наполнена. Она не любила мыться слишком поздно, потому что тогда не успевала как следует высушить волосы перед сном.

Подготовка ванны для матушки Елены была сродни торжественной церемонии. Воду для ванны кипятили с цветами лаванды — этот аромат матушка любила больше всего. Затем отвар процеживали и добавляли несколько капель агуардьенте.[11] Наконец ведра тащили в небольшую темную комнатку без окон в глубине дома, рядом с кухней. Посреди комнатки стояла лохань, которую заполняли водой. Рядом ставили свинцовый сосуд с разбавленным соком алоэ для мытья головы.