Юлия Вертела - Интенсивная терапия
Встрепенуться ли? Разыграться ли? Побегать? Радость тоненьким ручейком пробилась из сухого сердца... Жи-и-и-ить!
При выписке невропатолог назначила девчонкам курс йоги плюс Янке транквилизаторы, а Дормидонтовне – уход на пенсию и никаких козлов!
...Кресло из-под синего наркомана освободилось и сиротливо стояло в коридоре.
На каталке везли в санитарную комнату бессознательную голую девушку с исколотыми венами на руках. Длинные волосы, как водоросли, свисали вокруг ее русалочьего лица – оно было такого же цвета, как у предыдущего, столь недолго прожившего «привидения».
Кардиология
Когда некуда идти, остается только идти, учительно и бесконечно. Для придания смысла движению ты можешь представить, что идешь с письмом или в гости, или на похороны. Но если ты не можешь представить никакого дела, кроме дороги и своих шагов, тебя собьет машина. Или астероид. Неважно. Что-то собьет тебя, потому что путник, которому некуда идти, умирает на дороге. Не приходя в сознание, не приходя к Богу, не приходя...
В реанимации с удивлением обнаруживаешь, что ты еще кому-то нужен, хотя бы по страховому полису.
Даже стрелки на стенных часах кажутся заинтересованными в тебе.
Медсестры в пределах видимости, врачи подходят так часто, что начинаешь сомневаться – в бесплатной ли ты клинике?..
Очухавшиеся после реанимации на соседних койках возрастные пациентки, обретя некий интерес к жизни, начинают перешептываться.
– Что с вами? – сипло выдохнула дама с седыми буклями на голове.
– Инфаркт. – Полная громоздкая Инна Юрьевна приподнялась на локте. – Я учитель математики. В школе всегда нервотрепки хватает, но тут как раз было спокойно. Вдруг после третьего урока неожиданная сильная боль слева, в руку отдает...
– Сознание терялось?
– Не-а. Просто двигаться не могла. Школьники дотащили до учительской. Представляете, такую тушу? Вызвали «скорую»...
– А у нас в институте переаттестация была. Мне семьдесят пять. Ректор приказал стариков выметать поганой метлой. Переживала, что меня уволят...
– Ух, как замучили этими переаттестациями. Нам тоже эти бумажки присылают. Лучше бы зарплаты повысили. А то секретарь РОНО в три раза больше учителя получает. Разве это справедливо? Чтобы прожить, приходится полторы-две ставки тащить. И еще ругают учителей: недодают, недоделывают. А тут костьми ложишься...
– Вот и я о том же. Работать, кроме пенсионеров, некому, молодежь не идет на низкие ставки. И чего нервы треплют? Кто еще будет читать тысячу часов лекций за гроши? Я – буду. Потому что пенсия – три шестьсот. Хоть я и доктор наук, профессор. – Дама с буклями уронила голову на подушку, не имея сил продолжать дальше.
Она поступила на отделение с приступом мерцательной аритмии. Одышка, сердцебиение. В первый же вечер поставили капельницу, которая, что называется, «не пошла», то есть снизила давление крови в организме ниже жизненных показателей. Сознание уплыло. Хорошо, что соседка по палате заметила, что пациентка под капельницей побелела, точнее, посинела и не откликается... Побежала за медсестрой, медсестра – за врачом, врач – за реанимацией. Как в сказке про репку...
Закачали в вену другое лекарство. Голову опустили вниз, ноги подняли на подушки. Приходила в себе с последствиями. Тошнота, рвота, отеки.
Заглянувших родственников – сына и невестку – сначала не пускали:
– Знаете, она неважно выглядит, говорить не может.
Давление с трудом подняли: 90 на 60. Руки у больной холодные и синюшные. Вид хуже, чем до госпитализации.
– Вы еще легко отделались, – утешала математичка. – Мой знакомый с мерцательной аритмией тоже попал под капельницу – приступ снимали. В результате от передозировки – двадцать минут клинической смерти. Зато когда его оживили, аритмия ушла навсегда. Говорят, ее так и лечат – либо электрошоком, либо клинической смертью.
– Может, и я избавилась. Только теперь меня точно уволят. Кому нужны инвалиды...
Но следующим утром профессор узнала, что ученый совет переаттестовал ее на максимальный срок.
– Работайте на здоровье. До восьмидесяти! – протянул букет молоденький доцент. И тут же устранился за дверь.
– Приготовили животики! – Сестра внесла шприцы с лекарством для разжижения крови.
Пациентки задрали рубахи.
Втык!
Втык!
После укола профессор разрыдалась над букетом и коробкой конфет.
– Все уладилось. Теперь-то чего плакать? – изумилась соседка.
– А как я еще пять лет буду до работы ходить? У меня нет сил...
– Ну, на вас не угодишь. Появятся силы.
Однако на лице переаттестованной было написано такое несчастье, что старенькая уборщица в белоснежном халате, отложив швабру, участливо присела рядом:
– У вас горе?
Профессор бессильно кивнула.
– Я в этой больнице проработала пятьдесят три года. Сама лежала двадцать один раз, пять раз живот разрезали. И знаете, что помогало? Сейчас расскажу. – Черные глаза озорно сверкнули среди глубоких морщинок. – Иду я, например, по улице, чувствую, что вот-вот в обморок грохнусь, так ладошкой прикрою лицо, чтобы люди не видели, и смеюсь: «Я счастливая, я живу!» Однажды после операции пошла в туалет и упала в коридоре, меня хотели поднять, а я кричу: «Живых не тащат на кладбище!» И встала. Знаете, сколько мне лет? Восемьдесят два...
Профессор посмотрела с недоумением.
А уборщица продолжила:
– Скажите себе: солнце, листья и цветы – все для меня. Я счастливая, я живу!
Пританцовывая, фея со шваброй, прихватив ведро, покинула палату.
– Кто эта женщина? – спросила учительница у дежурной сестрички.
– Это Ариадна Сергеевна, бывшая медсестра, теперь уже на пенсии, санитаркой подрабатывает.
...Я счастливая! Я живу! Живых не тащат на кладбище!
Еще некоторое время сердечницы находились под чарами Ариадны, и на их лицах сохранялся отблеск сияния, исходившего от нее.
...Я счастливая! Я живу! Живых не тащат на кладбище!
Странную музыку природных механизмов на отделении слушают изо дня в день, такая у кардиологов работа – слушать.
– Филатов! На УЗИ сердца!
На койке у окна зашевелился сонный сорокалетний мужчина и неохотно пошлепал за медсестрой к лифту.
В кабинете:
– Снимайте майку! На коечку ложитесь.
Врач водила по левой стороне груди небольшим прибором, на экране что-то равномерно двигалось и чавкало...
Звук работы собственного сердца удивил Филатова: чавк-чавк, чавк-чавк...
И в этой чавкалке заключена его душа?
Черт побери! Какая ненадежная штука!
Возьмет да и перестанет чавкать... Звук был мокрым, будто кто-то шмыгал носом.
– Работа нервная? – спросила врач.
– Нет, спокойная.
– Значит, от спокойной работы сердце болит?
– С родичами имущество делим... – неохотно ответил Филатов.
– Понятно. Это может и до инфаркта довести, – усмехнулась врач, не отрывая взгляд от экрана. Когда-то и она с сестрой из-за родительской дачи поссорилась. Скандалили, дачу продали, деньги поделили, а они, как заговоренные, разлетелись прахом по ветру. Она шубу купила – летом ее съела моль, сестра машину приобрела – разбила через месяц...
Чавкалка продолжала отжиматься на экране, врач что-то записывала.
Чавк-чавк-чавк-чавк...
Жидкие кровяные часы...
– Ну что сказать? У вас деформация передней створки митрального клапана. Переставайте нервничать, если не хотите через какое-то время искусственный клапан вшивать. Можете одеваться.
Чавканье прекратилось, верней, ушло в подполье – чавкало уже тихо-тихо, за филатовскими ребрами.
– Не нервничать... – Обследуемый хмуро натягивал майку. – А как не нервничать? Второй год судимся с братом из-за квартиры. Жена у него змея подколодная, да и моя не уступит... Мы-то с братом всегда мирно, а тут с этими бабами как пошло-поехало. Склоки, доносы, драки... Только и ходим – то в милицию, то в прокуратуру...
– А вы отпустите все, и болезнь отпустит.
– Как отпустить? – Филатов мял в руках медкарту с непонятными записями.
– А так, возьмите да и отпустите – квартиру, брата и себя. Гуляйте на свежем воздухе. – Врач бодренькая такая, румяная – видно, что сама хорошо гуляет.
Мужик из кабинета вышел, пошел, пошел по коридору – сам не помнит куда, – ничего не видит. Спотыкается о тележки с больничными кастрюлями...
В лифте двое придурков треплются:
– Смерти боишься?
– Я об этом не думаю...
– А я как представлю, сразу понос начинается...
В палате больной повалился на вонючую кровать: «Если искусственный клапан вшивать не хотите...» Безрадостно это. Бросишь судиться – Зинка зажрет, не бросишь – тем более хреново. А хочется покоя и правды. Но не той, что по метражу, а чтоб сердце успокоилось.
Съежившись, он уставился в грязное окно.
Забыть все и отпустить. Но как?.. Виноват он перед братом Ильей за то, что первый затеял бучу, в которую втянулись и дети, и даже предки, закопанные в могилах. Жена подзуживала: «Отсудим квартиру, твой брат и так богатый!» А он, дурак, слушал, зверел, словно пес цепной, на Илюху. Теперь они и не здороваются. А ведь сколько лет собирались за родительским столом – чистые друг перед другом, родные. Оказывается, это важно...
